"Владимир Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - читать интересную книгу автора

себя... Никто же не виноват, что когда-то мы оба оказались в одинаковом
положении.
- В таком случае, сударь, - сказал отец, - вас навестят мои секунданты.
Пальчин был хам и дурак, так, во всяком случае, я понял из рассказанной
матушкой истории (оживленной в ее пересказе прямой речью, которую я
постарался здесь сохранить). Но именно потому, что Пальчин был хам и дурак,
мне трудно постичь, зачем было человеку с достоинствами моего отца рисковать
жизнью ради удовлетворения - чего? Чести Вирджинии? Собственной жажды мести?
Но ведь так же, как честь Вирджинии была невозвратимо загублена самим ее
бегством, так и мыслям о мщении следовало давным-давно утратить злую их
неотвязность в счастливые годы второго супружества отца. Или дело тут шло о
названном имени, об увиденном лице, о внезапности нелепого зрелища - об
оттиске личности на том, что было укрощенным, безликим призраком? Но как бы
там ни было, стоило ли оно, это эхо далекого прошлого (а эхо редко не
походит на лай, как бы ни был чист выкликающий голос), стоило ли оно
разрушения нашего дома и горя моей матери?
Дуэль состоялась в вьюге, на берегу промерзшего ручья. Они обменялись
двумя выстрелами, прежде чем отец рухнул ничком на сизовато-серую армейскую
шинель, распластанную на снегу. Пальчин, у которого тряслись руки, раскурил
папиросу. Капитан Белов кликнул извозчика, смиренно ждавшего поодаль, на
заметенной снегом дороге. Все это скверное дело заняло три минуты.
В "Утерянных вещах" Себастьян передает собственные впечатления от этого
скорбного январского дня. "Ни мачеха, - пишет он, - и никто из домашних
ничего о неминуемой схватке не знал. Накануне за обедом отец кидал в меня
через стол хлебными катышками: я целый день дулся из-за кошмарного
шерстяного белья, которое приходилось носить по настоянию доктора, и он
старался развеселить меня, я же хмурился, краснел и отворачивался. После
обеда мы сидели в его кабинете, он глоточками потягивал кофе и слушал жалобы
мачехи на пагубную привычку Mademoiselle давать сладости моему младшему
брату, уложивши его в постель; а я, сидя в дальнем углу на диване,
перелистывал "Chums"[1]: "Продолжение этой замечательной истории ищите в
следующем выпуске". Шутки понизу больших тонких страниц. "Почетному гостю
показывают школу: Что вас сильнее всего поразило? - Горошина из трубки".
Экспрессы, рычащие в ночи. Игрок сборной по крикету, отбивающий нож, который
метнул в его приятеля злобный малаец... "Сногсшибательная" повесть с
продолжением о трех мальчиках, один, гуттаперчевый, умело вращал носом,
второй показывал фокусы, третий чревовещал... Всадник, перескочивший
гоночное авто...
Назавтра в школе я совершенно запутался в геометрической задачке,
которая на нашем жаргоне звалась "пифагоровыми штанами". Утро было такое
темное, что в классе зажгли свет, а у меня от него всегда начинало противно
гудеть в голове. Около половины четвертого я возвратился домой с липучим
чувством нечистоты, какое всегда приносил из школы, оно обогащалось теперь
щекотным бельем. В прихожей навзрыд плакал отцовский денщик".

Глава 2

В своей опрометчивой и очень путаной книге м-р Гудмен набрасывает в
нескольких скверно подобранных предложениях до смешного неверную картину
отрочества Себастьяна Найта. Одно дело - быть секретарем писателя, и совсем