"Владимир Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - читать интересную книгу автора

такое) или в иную какую-то ручную игру, а после пил чай с двумя-тремя
друзьями, и разговор его переходил, прихрамывая, от сдобных лепешек к
курительным трубкам, предусмотрительно огибая всякий предмет, не затронутый
собеседниками. Могла быть еще лекция-другая перед обедом, а после снова
Холл, очень приятное место, мне его показали в надлежащее время. Там как раз
подметали, и рука невольно тянулась пощекотать толстые, белые икры Генриха
Восьмого.
- А где сидел Себастьян?
- Вон там, у стены.
- Это как же он туда попадал? Столы-то, пожалуй, в милю длиной.
- Обыкновенно влезал на внешнюю скамью и переходил по столу. При этом
случалось наступить на чью-то тарелку, но таков уже был общепринятый способ.
Потом, после обеда, он возвращался к себе или, быть может, отправлялся
с каким-либо молчаливым спутником в маленький кинематограф на рыночной
площади, где показывали фильму о Диком Западе, или Чарли Чаплин деревянной
трусцой улепетывал от здоровенного негодяя, и его боком заносило на уличных
углах.
Потом, после трех или четырех семестров в этом роде, странная перемена
произошла с Себастьяном. Он перестал упиваться тем, чем считал себя
обязанным упиваться, и невозмутимо обратился к тому, что его действительно
занимало. Внешний результат перемены был таков: он выпал из ритма
университетской жизни. Он ни с кем не видался, не считая моего собеседника,
оставшегося, быть может, единственным в его жизни мужчиной, с которым он был
совершенно искренен и естествен, - это была ладная дружба, и я вполне
понимаю Себастьяна, ибо тихий словесник произвел на меня впечатление
чистейшей и нежнейшей души, какую только можно вообразить. Обоих занимала
английская литература, и друг Себастьяна уже обдумывал первый свой труд,
"Законы литературного воображения", который два-три года спустя принес ему
премию Монтгомери.
- Должен признаться, - сказал он, поглаживая нежно-голубую кошку с
серовато-зелеными очами, возникшую неизвестно откуда и теперь с удобством
расположившуюся у него на коленях, - должен признаться, в эту пору нашей
дружбы мне было нелегко с Себастьяном. Бывало, не увидев его на лекциях, я
заходил к нему и находил его еще в постели, свернувшимся, как спящее дитя,
но хмуро курящим, - подушка скомкана, вся в папиросном пепле, на простыне,
свисающей до полу, чернильные кляксы. Он только хмыкал в ответ на мои бодрые
приветствия, не снисходя даже до перемены позы, так что я, потоптавшись
вокруг и уверившись, что он не заболел, отправлялся завтракать, а потом
опять заходил к нему - лишь для того, чтобы обнаружить его лежащим на другом
боку и приспособившим под пепельницу шлепанец. Я вызывался раздобыть ему
какой-либо еды, в буфете у него всегда было шаром покати, и наконец, когда я
приносил ему гроздь бананов, он оживлялся, словно мартышка, и немедленно
принимался изводить меня туманно аморальными сентенциями касательно Жизни,
Смерти или Бога, он смаковал их с особенным удовольствием, поскольку знал,
что они меня злят, - я, впрочем, никогда не верил, что он говорит это
всерьез.
В конце концов, часа в три-четыре пополудни, он напяливал халат,
переползал в гостиную, и тут я с отвращением покидал его скрючившимся у огня
и скребущим голову. А назавтра, сидя у себя в норе и работая, я вдруг слышал
гулкий топот на лестнице, и ко мне влетал Себастьян - ясный, свежий,