"Владимир Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - читать интересную книгу автора

отставить, а "родство" развить, - редкой глупости мысль, по-моему.
Наконец в самом низу пачки я обнаружил письма от матушки и мои
собственные, вместе с несколькими от его друзей по первым годам учебы; и
пока я легко одолевал сопротивление их страниц (старые письма раздражаются,
когда их раскрывают), меня вдруг осенило, где мне следует охотиться дальше.

Глава 5

Университетские годы Себастьяна Найта не были особенно счастливы.
Конечно, он упивался многим из найденного в Кембридже, - в сущности, его
поначалу буквально ошеломляла возможность видеть, обонять, осязать страну, к
которой он издавна стремился. Настоящий двухколесный хэнсом отвез его со
станции в Тринити-колледж: казалось, до самой этой минуты экипаж ждал именно
его, отчаянно противясь вымиранию, а после умиротворенно почил, воссоединясь
с бакенбардами и "большим полупенсовиком". Слякоть улиц, влажно
отблескивающая в мглистых потемках, вместе с обетованным ее контрапунктом -
чашкой крепкого чаю и щедрым огнем камина - создавали гармонию, которую он,
неведомо почему, знал наизусть. Чистый перезвон башенных часов, то
повисающий над городом, то, перемешиваясь, эхом отдающийся вдали, каким-то
странным и страшно знакомым образом сливался с пронзительными выкриками
продавцов газет. И когда он вступал в величаво нахмуренный Большой Двор, в
туманах которого бродили призраки в плащах, и котелок швейцара нырял перед
ним, Себастьян чувствовал, что он почему-то узнает каждое ощущение, -
вездесущую вонь сыроватого дерна, древнюю гулкость каменных плит под
каблуками, расплывчатые очертания темных каменных стен вверху - все. Это
особое, приподнятое ощущение, вероятно, длилось немалое время, но было
что-то еще, примешавшееся к нему, а там и возобладавшее. Против воли своей
и, быть может, с чувством беспомощного замешательства (ибо он ждал от Англии
больше, чем та была в состоянии дать) Себастьян сознавал, что как бы толково
и сладко ни подыгрывал новый мир старинным его сновидениям, сам он, или
скорее самая драгоценная его часть, останется столь же отчаянно одинокой,
какой бывала всегда. Одиночество составляло тонику Себастьяновой жизни, и
чем благожелательней старалась судьба дать ему ощущение дома, превосходно
подделывая все то, что он полагал для себя желанным, тем острее сознавал он
свою неспособность уютно вписаться - во что бы то ни было. Когда же,
наконец, он понял это вполне и угрюмо принялся пестовать свою
обособленность, словно она была редким даром или страстью, тогда только
испытал Себастьян удовлетворение от ее обильного и чудовищного разрастания,
перестав тревожиться о своей нескладной несовместимости, но это случилось
гораздо позже.
Вначале он, видимо, страшно боялся сделать неверный шаг или, еще того
хуже, - неловкий. Кто-то сказал ему, что жесткие уголки академической
шапочки надлежит надломить, а то и вовсе изъять, оставив лишь квелую черную
оболочку. Едва проделав это, он обнаружил, что впал в наихудшую
"первокурсную" пошлость и что совершенство вкуса состоит в небрежении и
шапочкой и плащом, которые носишь, сохраняющем за ними безупречную внешность
вещей незначащих, каковые в противном случае могли бы претендовать на
какое-то значение. Или - шляпы и зонты запрещались в любую погоду, и
Себастьян набожно мок и простужался, пока в один прекрасный день не
познакомился с неким Д.В. Горжетом, обаятельным, ветреным, ленивым и