"Владимир Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - читать интересную книгу автора

среди прочих бумаг, он сам давным-давно их уничтожил, ибо принадлежал к
редкой породе писателей, понимающих, что не следует сохранять ничего, кроме
совершенного достижения: напечатанной книги; что истинное ее существование
несовместимо с существованием ее фантома -неприбранного манускрипта,
щеголяющего своими несовершенствами, словно мстительное привидение, что
тащит подмышкой собственную голову; и что по этой причине сор мастерской,
какой бы он ни обладал сентиментальной или коммерческой ценностью, не должен
заживаться на этом свете.
Когда я впервые в жизни посетил квартирку Себастьяна в Лондоне, на
Оук-Парк-Гарденз, 36, меня охватило ощущение пустоты, как будто я откладывал
свидание, пока не стало слишком поздно. Три комнаты, холодный камин, тишина.
В последние годы он жил здесь не часто, не здесь он и умер. Полдюжины
костюмов, большей частью старых, висело в гардеробе, и на миг у меня
возникло диковатое впечатление, будто тело Себастьяна размножилось в
оцепенелой последовательности осанистых фигур. Вот в этом коричневом пиджаке
я видел его однажды; я тронул рукав, но тот был вял и не откликнулся на
робкий зов памяти. Тут были и туфли, прошедшие множество миль и ныне
достигшие конца своего пути. Навзничь лежали сложенные сорочки. Что могли
рассказать мне о Себастьяне эти притихшие вещи? Его кровать. Над ней на
желтоватой стене картина маслом, слегка растрескавшаяся (грязная дорога,
радуга, прелестные лужи). Первые краски его пробуждения.
Пока я осматривался, мне показалось, что вещи в спальне только-только,
в самый последний миг, попрыгали по местам, словно застигнутые врасплох, и
теперь отвечают мне несмелыми взглядами, пытаясь понять, приметил ли я, как
они виновато вздрогнули. Особенно отличалось этим низкое, в белом чехле
кресло подле постели: я гадал, что бы оно такое украло. Порывшись в тайниках
его складок, я нащупал что-то твердое: то был бразильский орех, - и кресло
сложило ручки, вновь напустив на себя непроницаемый вид (выражавший,
вероятно, презрительное достоинство).
Ванная комната. Стеклянная полка, голая, не считая пустой жестянки от
талька, с фиалками, изображенными между ее покатых плеч; одиноко стоит,
отражаясь в зеркале, как на цветной рекламе.
Следом я осмотрел две главные комнаты. Столовая оказалась на удивленье
безликой, как и все места, где люди едят, - потому, быть может, что пища -
главная наша связь с клубящимся вокруг грубым хаосом материи. Имелся,
правда, в стеклянной пепельнице папиросный окурок, но его оставил тут некий
м-р Мак-Мат, жилищный агент.
Кабинет. Отсюда виден был парк или сад за домом, выцветающее небо, два
ильма, - не дубы, обещанные именем улицы. В одном углу кабинета распростерся
кожаный диван. Густо населенные книжные полки. Письменный стол. Почти ничего
на нем: красный карандаш, коробочка со скрепками, - стол смотрит угрюмо и
холодно, но лампа на западном его краю прекрасна. Я нащупал ее пульс, и
опаловый глобус растворился в сиянии: эта волшебная луна видела, как
движется белая рука Себастьяна. Вот теперь мне и точно предстояло заняться
делом. Я вытащил завещанные ключи и отомкнул ящики.
Прежде всего я вынул две связки писем, на которых Себастьян надписал:
уничтожить. Одна была сложена так, что почерка я не увидел: чуть
голубоватая, как скорлупка яйца, бумага с темно-синим обводом. В другой
связке бумага разномастная, исписанная внятной женской рукой. Я догадался
чьей. Одно отчаянное мгновение я одолевал искушение поближе изучить обе