"Владимир Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - читать интересную книгу автора

поговорили о делах, он предложил поехать с ним на Ривьеру, а оттуда в
Англию; я как раз закончил учебу. Я сказал, что предпочел бы остаться в
Париже, у меня здесь много друзей. Он не настаивал. Коснулись мы и вопроса о
деньгах, и он заметил в своей странно бесцеремонной манере, что в состоянии
всегда предоставить мне сколько потребуется наличных, - по-моему, он
употребил слово "монет", но в этом я не уверен. На другой день он уезжал на
юг Франции. Утром мы немного прошлись, и как обыкновенно случалось, когда мы
оказывались наедине, я испытывал непонятную скованность, время от времени
болезненно ловя себя на поисках темы для разговора. Он также молчал. Перед
тем как расстаться, он сказал: "Ну, что же, такие вот дела. Если тебе что-то
понадобится, напиши мне на лондонский адрес. Надеюсь, твоя Сорбонна (он
произнес это слово на английский манер - "sore-bones") окажется не хуже
моего Кембриджа. И уж к слову, постарайся найти предмет себе по душе и
держись за него - пока не прискучит". Что-то слегка блеснуло в его темных
глазах. "Удачи, - сказал он, - гляди веселей", - и сжал мою руку неловко и
вяло, по привычке, приобретенной в Англии. Вдруг, невесть почему, я ощутил
страшную жалость к нему и стремление сказать что-то подлинное, с душою и
крыльями, но птицы, потребные мне, опустились на мои плечи и голову лишь
потом, когда я остался один и нужды в словах уже не испытывал.

Глава 4

Два месяца минуло со дня смерти Себастьяна, когда была начата эта
книга. Я отлично понимаю, как противны были бы ему мои сантименты, но должен
все же сказать, что моя пожизненная привязанность к нему, которая так или
иначе всегда подавлялась и пресекалась, обрела теперь новое бытие, вспыхнув
с таким эмоциональным накалом, что все иные мои дела обратились в поблекшие
силуэты. В редкие наши встречи мы никогда не говорили о литературе, и ныне,
когда возможность какой-либо связи меж нами уничтожена странной привычкой
людей - умирать, я отчаянно сожалею, что ни разу не сказал Себастьяну о том,
какое наслаждение доставляли мне его книги. По правде, я теперь беспомощно
гадаю, сознавал ли он, что я вообще их читал?
Но что же, собственно, знал я о Себастьяне? Я мог бы посвятить пару
глав тому немногому, что запомнил из детства его и из юности, - а что
дальше? По мере того, как я обдумывал книгу, становилось очевидным, что
придется предпринять обширные разыскания, собирая его жизнь по кусочкам и
скрепляя осколки внутренним пониманием его характера. Внутренним пониманием?
Да, им я обладал, ощущая его каждой жилкой. И чем больше раздумывал я об
этом, тем яснее понимал, что в руках у меня есть и иное орудие: представляя
его поступки, о которых мне довелось услышать лишь после его кончины, я
наверное знал, что в том или в этом случае поступил бы в точности как он. Я
видел однажды двух братьев, теннисных чемпионов, игравших друг против друга;
у них были совсем разные стили, и один во много, много раз превосходил
другого; но общий ритм их движений, когда они проносились по корту, был
абсолютно тот же, и если б возможно было вычертить обе методы, получилось бы
два тождественных чертежа.
Я осмеливаюсь утверждать, что у нас с Себастьяном также был своего рода
общий ритм; им можно объяснить удивительное чувство "так уже было однажды",
которое охватывает меня, когда я слежу за изгибами его жизни. И если
зачастую причины его поведения остаются сплошною загадкой, я нередко теперь