"Владимир Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - читать интересную книгу автора

непросто бывало утихомирить. Алексис Пан обыкновенно появлялся на сцене в
визитке, вполне приличной, кабы не вышитые по ней огромные лотосовые цветы.
На лысом его челе было нарисовано созвездие ("Большой Пес"). Он декламировал
свои творения громким и гулким голосом, который, изливаясь из такого
маленького человечка, приводил на ум мышь, рожающую гору. Подле него на
помосте сидела Лариса, крупная, лошадиного образа женщина в фиолетовом
платье, и пришивала пуговицы или латала старые штаны - смысл был тот, что
она, мол, никогда ничего такого для мужа в повседневной жизни не делает.
Время от времени, Пан исполнял между стихотворениями медленный танец -
помесь яванской игры запястий с собственными ритмическими инвенциями. После
чтения он славно надирался - это его и сгубило. Паломничество в Страну
Востока завершилось в Симбирске, где в стельку пьяный Пан застрял без
копейки в грязном трактире, а Лариса со своею гневливостью очутилась в
участке, влепив оплеуху какому-то не в меру настырному чину, нелестно
отозвавшемуся о шумном гении ее мужа. Себастьян вернулся домой - так же
беспечно, как и ушел. "Любой другой, - добавила матушка, - имел бы довольно
сконфуженный вид и немало стыдился этой дурацкой истории", но Себастьян
говорил о путешествии как о занятном случае, коего он был бесстрастный
свидетель. Зачем он принял участие в этом нелепом балагане, и что,
собственно, подружило его с той странной парочкой, так и осталось полной
загадкой (матушка думала, что, может статься, Лариса его обольстила, но та
была совершенно бесцветной женщиной, немолодой и бурно влюбленной в своего
несуразного мужа). Вскоре они исчезли из жизни Себастьяна. Несколькими
годами позже Пан вкусил в большевистской среде недолгой искусственной славы,
вызванной, я думаю, дурацким представлением (основанным по преимуществу на
смешении понятий) о существовании естественной связи между крайней политикой
и крайним искусством. Затем, в 1922 или в 1923 году, Алексис Пан при помощи
подтяжек покончил с собой.
"Мне всегда казалось, - говорила моя мать, - что, в сущности, я
Себастьяна не знаю. Я знала, что у него хорошие отметки, что он прочел
поразительное множество книг, что он опрятен, - настоял же он на том, чтобы
принимать каждое утро холодную ванну, хоть у него и не очень здоровые
легкие, - я знала все это и даже больше, но сам он от меня ускользал. А
теперь он живет в другой стране и пишет к нам по-английски, и я поневоле
думаю, что он так и останется загадкой, хотя, видит Бог, я старалась быть к
мальчику доброй".
Когда Себастьян, по завершении первого своего университетского года,
посетил нас в Париже, меня поразил его иностранный вид. На нем был
канареечно-желтый джемпер под твидовым пиджаком. Фланелевые брюки обвисали,
сползали, не ведая о подвязках, носки. Галстук был в крикливых полосках, и
по какой-то чудной причине носовой платок он носил в рукаве. Он курил на
улице трубку, выбивая ее о каблук. У него образовалась новая привычка -
стоять спиной к огню, глубоко засунув руки в карманы штанов. По-русски он
говорил с опаской, прибегая к английскому, едва разговор касался чего-то
требовавшего больше двух фраз. У нас он пробыл ровно неделю.
Когда он приехал снова, матушки уже не было в живых. После похорон мы
долго сидели вдвоем. Он неловко похлопал меня по плечу, когда случайный
взгляд на ее очки, сиротливо лежавшие на полке, вызвал у меня приступ плача,
от которого я до той поры все же смог воздержаться. Он был очень добр и
участлив, но как-то издали, словно думал все время о чем-то другом. Мы