"Владимир Набоков. Со дна коробки" - читать интересную книгу автора

ностальгическое утоление, и патриотический порыв. Считалось, что она
особенно трогает душу, когда звучит в ее пении нота буйного безрассудства.
Кабы не вопиющая фальшь этих порывов, они еще могли бы спасти ее от
законченной пошлости. Но то мелкое и жесткое, что заменяло Славской душу,
лезло из ее пения наружу, и наивысшим достижением ее темперамента, - был
водокрут, но никак не вольный поток. Когда теперь в каком-нибудь русском
доме заводят граммофон, и слышится ее законсервированное контральто, я с
некоторым содроганием вспоминаю эту мишурную имитацию вокального апофеоза:
последний страстный вопль обнаруживал всю анатомию рта, красиво веяли
иссиня-черные волосы, скрещенные руки притискивали к груди увитую в ленты
медаль, - она благодарила за оргию оваций, и ее широкое, смуглое тело
оставалось скованным, даже когда она кланялась, втиснутое в тугой
серебристый атлас, придававший ей сходство не то со снежной бабой, не то с
почетной ундиной.

4

Теперь вы увидите ее (ежели цензор не сочтет дальнейшее оскорблением
религиозного чувства) преклонившей колена в медовой дымке переполненной
русской церкви, сладко плачущей бок о бок с женой или вдовой (она-то в
точности знала - с кем) генерала, чье похищение так ловко устроил ее муж, и
так толково произвели те крупные, расторопные, безымянные мужчины, которых
шеф прислал в Париж.
Вы увидите ее также в иной день, два-три года спустя, поющей в одной
квартирке на рю Жорж-Санд для тесного круга поклонников, - смотрите, глаза
ее чуть сужаются, поющая улыбка тает, это муж, задержанный улаживаньем
последних деталей одного подручного дельца, проскальзывает в залу и с мягким
укором отвергает попытку седого полковника уступить ему место; и сквозь
бессознательные рулады, изливаемые в десятитысячный раз, она (слегка
близорукая, как Анна Каренина) вглядывается в мужа, пытаясь различить некие
знаки, и вот, когда та, наконец, потонула, и уплыли расписные челны, и
последний предательский круг на поверхности Волги-реки (округ Самара)
расточился в унылой вечности, - ибо эту песню она всегда пела последней, -
муж подошел к ней и голосом, которого не могли заглушить никакие хлопки
человеческих рук, произнес:
- Маша, завтра уж дерево срубят!
Пустячок насчет дерева был единственной актерской шалостью, которую
Голубков позволил себе за все время своей мирной, по-голубиному серой
карьеры. Мы простим ему эту несдержанность, если припомним, что речь шла о
последнем из генералов, стоявших у него на пути, и что события следующего
дня автоматически приводили его к избранию. Последнее время их друзья
ласково подшучивали (птичка русского юмора легко насыщается крошками) над
забавной распрей двух больших детей: она вздорно настаивала, чтобы срубили
разросшийся старый тополь, затемнявший окно ее студии в их летнем
пригородном домике, а он уверял, что этот стойкий старик - среди ее
поклонников самый цветущий (уморительно, правда?) и хотя бы поэтому следует
его пощадить. Отметим еще грубовато-добродушную дородную даму в горностаевом
палантине, корящую галантного генерала за слишком поспешную капитуляцию, и
сияющую улыбку Славской, раскрывшей холодные, словно студень, объятия.
Назавтра, под вечер, генерал Голубков проводил жену к портнихе, посидел