"Владимир Набоков. Истребление тиранов" - читать интересную книгу автора

газетных статьях и в книгах подобострастных беллетристов
появилась та отрывистость речи, та мнимая лапидарность
(бессмысленная по существу, ибо каждая короткая и будто бы
чеканная фраза повторяет на разные лады один и тот же казенный
трюизм или плоское от избитости общее место), та сила слов при
слабости мысли и все те прочие ужимки стиля, которые ему
свойственны. Я скоро почувствовал, что он, он, таким как я его
помнил, проникает всюду, заражая собой образ мышления и быт
каждого человека, так что его бездарность, его скука, его серые
навыки становились самой жизнью моей страны. И наконец, закон,
им поставленный,- неумолимая власть большинства, ежесекундные
жертвы идолу большинства,- утратил всякий социологический
смысл, ибо большинство это он.

5

Он был одним из товарищей моего брата Григория, который
лихорадочно и поэтично увлекался крайними видами
гражданственности (давно пугавшими нашу тогдашнюю смиренную
конституцию) в последние годы своей короткой жизни: утонул
двадцати трех лет, купаясь летним вечером в большой, очень
большой реке, так что теперь, когда вспоминаю брата, первое,
что является мне, это - блестящая поверхность воды, ольхой
поросший островок, до которого он никогда не доплыл, но вечно
плывет сквозь дрожащий пар моей памяти, и длинная черная туча,
пересекающая другую, пышно взбитую, оранжевую - все, что
осталось от субботней грозы в предвоскресном, чисто-бирюзовом
небе, где сейчас просквозит звезда, где звезды никогда не
будет. О ту пору я слишком был поглощен живописью и
диссертацией о ее пещерном происхождении, чтобы внимательно
соприкасаться с кружком молодых людей, завлекшим моего брата;
мне, впрочем, помнится, что определенного кружка и не было, а
что просто набралось несколько юношей, во многом различных,
временно и некрепко связанных между собой тягой к бунтарским
приключениям; но настоящее всегда оказывает столь порочное
влияние на вспоминаемое, что теперь я невольно выделяю его на
этом смутном фоне, награждая этого не самого близкого и не
самого громкого из товарищей Григория той глухой,
сосредоточенно угрюмой, глубоко себя сознающей волей, которая
из бездарного человека лепит в конце концов торжествующее
чудовище.
Я его помню ожидающим моего брата в темной столовой нашего
бедного провинциального дома: он присел на первый попавшийся
стул и немедленно принялся читать мятую газету, извлеченную из
кармана черного пиджака, и лицо его, наполовину скрытое
стеклянным забралом дымчатых очков, приняло брезгливо плачущее
выражение, словно ему попался пасквиль. Помню, его городские,
неряшливо зашнурованные сапоги были всегда пыльными, как если
бы он только что прошел пешком много верст по тракту, между
незамеченных нив. Коротко остриженные волосы щетинистым мыском