"Роберт Музиль. Прижизненное наследие" - читать интересную книгу автора

как пьяный, который бранит улицу, чтобы убедить себя в своей трезвости.
Я, конечно, часто думал о том, чтобы вернуться; иногда готов был пройти
полсвета, чтобы вернуться, но не сделал этого. Короче говоря, она стала для
меня недосягаемой. Не знаю, поймешь ли ты меня. Кто очень остро чувствует,
что поступил несправедливо, тот не может себя пересилить, чтобы загладить
содеянное. Я, собственно, не прошу у тебя отпущения грехов. Я хочу
рассказать тебе о приключившихся со мной историях, чтобы понять, были ли они
на самом деле; в течение многих лет мне было не с кем поговорить по душам, а
если бы я заговорил об этом с самим собой, честно говоря, мне стало бы
жутко.

Итак, запомни: мой рассудок ни в чем не уступает твоей просвещенности.
Но двумя годами позже я оказался в западне, в мертвом пространстве
между фронтами в южном Тироле - здесь линия фронта сворачивала от кровавых
окопов Чима ди Веццена к озеру Гольдонаццо. Там она убегала в долину, как
солнечная волна по двум холмам с красивыми именами, затем снова поднималась
с другой стороны долины и терялась наконец в тихих горах. Это было в
октябре; слабо укрепленные окопы засыпало листвой, безмолвное озеро отливало
голубизной, холмы лежали как большие увядшие венки - как венки на могилах,
часто думал я, не испытывая перед ними страха. Нерешительно разветвляясь,
обтекала их долина; но по ту сторону занятой нами линии она уже утрачивала
всю свою трогательную робость и устремлялась как звук трубы - бурная,
широкая и героическая - во вражескую даль.
Ночью мы заняли позицию на передовой. Место было совсем открытое, так
что можно было всех перебить сверху камнями, но нас поджаривали на медленном
артиллерийском огне. И утром после каждой такой ночи у всех у нас появлялось
на лице какое-то особое выражение, которое исчезало только через несколько
часов: расширенные глаза, понурые головы, поднимавшиеся лишь там и сям,
беспорядочно, как смятая трава. Тем не менее каждую такую ночь я часто
высовывал голову из окопа и осторожно осматривался, как влюбленный, и видел
тогда в ночи горную цепь Брента, светлую, небесно-голубую, словно собранную
в жесткие стеклянные складки. В такие ночи звезды были большими и будто
вырезанными из золотой бумаги. Они сверкали густым масляным блеском, словно
выпеченные из теста, а юношески-тонкий серп луны - совсем серебряный или
совсем золотой - лежал навзничь посреди неба и купался в блаженстве.
Попытайся представить себе, как это прекрасно; ничто не бывает таким
прекрасным в безопасной жизни. Иногда я не выдерживал этого наплыва счастья
и тоски и выползал ночью погулять - до золотисто-зеленых темных деревьев,
между которыми я распрямлялся, как маленькое буро-зеленое перышко в оперении
спокойно сидящей остроклювой птицы по имени Смерть, которую ты никогда еще
не видел такой магически пестрой и черной.
Зато днем на главной позиции можно было прямо-таки прогуливаться
верхом. Именно в таких местах, где есть время для размышлений и для страха,
только и узнают по-настоящему, что такое опасность. Каждый день она забирает
себе жертвы - твердую средненедельную норму, такой-то и такой-то процент, и
уже начиная с офицеров генерального штаба люди на фронте относятся к этому
так же безразлично, как страховое общество. Впрочем, и ты сам тоже. Ты
инстинктивно знаешь свои шансы и чувствуешь себя застрахованным, хотя и не
на очень выгодных условиях. Такое же странное спокойствие ты ощущаешь, когда
долгое время живешь в зоне обстрела. Об этом я должен сказать тебе заранее,