"Роберт Музиль. Прижизненное наследие" - читать интересную книгу автора

возразить.
- Впрочем, я и сейчас понимаю, что в этой закономерности есть что-то
могущественное, - заметил Адва, - тогда же этот дух массовости и
безысходности вообще представлялся мне необъятной пустыней или морем.
Конечно, какая-нибудь бойня в Чикаго (хотя от одной мысли о ней у меня
выворачивает наизнанку все внутренности) - это тебе не горшочек с цветами!
Но самое удивительное, что, когда я жил в этой квартире, я необычайно часто
думал о своих родителях. Ты ведь помнишь, что я потерял с ними всякую связь.
Но однажды у меня вдруг мелькнула мысль: "Они подарили тебе жизнь". И эта
смешная фраза возвращалась ко мне, как назойливая муха, которую никак нельзя
отогнать. Что можно сказать об этой ханжеской мысли, которую внушают нам с
детства? Но когда я смотрел на свою квартиру, я говорил себе: "Теперь ты
купил себе жизнь; за столько-то марок ежегодной квартирной платы". Иногда я,
наверное, говорил и так: "Ты устроил себе жизнь собственными силами". В
общем, нечто среднее между универмагом, пожизненной страховкой и чувством
гордости. И вот тогда мне показалось необыкновенно удивительным - прямо
тайна, - что мне подарили что-то независимо от того, хотел я этого или не
хотел, и это что-то - основа всего. Я думаю, эта мысль таила в себе целый
клад непредвиденного и неупорядоченного - клад, который я глубоко зарыл. И
вот тогда-то произошла история с соловьем.
Она началась с одного вечера, похожего на все другие. Я остался дома и
после того, как жена улеглась спать, расположился в своей комнате.
Единственное, что отличало этот вечер от других, было, наверное, то, что я
не взялся ни за книгу, ни за что другое, но такое случалось и раньше. После
часа ночи улица начинает успокаиваться, редко-редко донесется случайный
разговор; так приятно вслушиваться, как продвигается вперед ночь. Если в два
часа услышишь шум или смех внизу, то это уже явно полуночники и пьянчуги. До
моего сознания дошло, что я чего-то жду, но я не догадывался чего. Около
трех часов - это было в мае - начало светать; я на ощупь пробрался по темной
квартире в спальню и бесшумно лег в постель. Я ничего не ждал больше, кроме
сна и следующего дня, такого же, как тот, который прошел. Вскоре я впал в
некое полузабытье. Между занавесками и просветами в жалюзи все явственней
обрисовывалась темная зелень, в комнату вползали тонкие ленты матового
утреннего света. Это могло быть и последним впечатлением еще бодрствующего
ума, и спокойным сновидением. Вскоре меня разбудило что-то, что явно
приближалось; это были звуки. Раз, другой - я воспринял их еще в полусне.
Потом они уже сидели на коньке крыши соседнего дома и подпрыгивали там в
воздухе, как дельфины. Я бы даже сказал: как ракеты во время фейерверка;
потому что осталось впечатление от ракет; падая, они мягко разбивались о
стекла окон и, как большие серебряные звезды, тонули в глубине. Теперь я был
в каком-то зачарованном состоянии; я лежал в своей постели, словно фигура на
надгробной плите, и не спал, но не спал иначе - не так, как днем. Это очень
трудно описать, но я помню свое состояние: будто меня опрокинули вовнутрь; я
не был уже скульптурой - я весь был погружен внутрь себя. И комната была не
полой, а состояла из какого-то вещества, которого не существует среди
дневных веществ, какого-то черно-прозрачного, черного даже на ощупь, -
вещества, из которого состоял и я сам. Время шло частыми маленькими ударами
пульса. Почему бы сейчас не случиться тому, что не случается вообще? "Это
поет соловей!" - сказал я себе вполголоса.
Может быть, в Берлине и в самом деле соловьев больше, чем я полагал. Но