"Роберт Музиль. Прижизненное наследие" - читать интересную книгу автора

пожилой господин, вновь смягчившись, и, кивнув головой, хихикнул, да так
тонко и неестественно, будто заблеяла молодая козочка; ему пришлось оторвать
одну ногу от пола, чтобы, повернувшись в кресле, поклониться мадам Жервэ.
Однако на столь умные ответы способна была только мадам Жервэ. Ее
профиль и нежная головка, украшенная изящным ушком, выделялись на фоне окна
словно резной розовый камень на бархате голубого неба. Своими дивными
руками, вооруженными ножом и вилкой, осмотрительно прижав локти к телу, она
снимала кожуру с персика, который только что надрезала. Ее любимые словечки
были: ignoble, mal eleve, grand luxe и tres maniaque {Отвратительно, дурно
воспитанный, роскошно, совершенно маниакально (франц.).}. Слова digestion и
digestife {Пищеварение, пищеварительный (франц.).} она тоже часто
употребляла. Мадам Жервэ рассказывала, как ей, каталонке, однажды в Париже
довелось побывать в протестантской церкви. В день рождения императора. "И я
уверяю вас, - добавляла она, - это было намного достойнее, чем у нас. Много
скромнее. Безо всей этой неприличной комедии!" Такова была мадам Жервэ.
Она мечтала о немецко-французском взаимопонимании, поскольку супруг ее
занялся гостиничным делом. То есть, если выразиться яснее, он в данный
момент оборудовал отель, решив связать с ним свою карьеру, а тут за все
приходится браться самому, от бара и ресторана до обслуживания номеров и
регистрации проживающих. "Он словно инженер, которому пришлось стать к
станку!" - поясняла она. Она была человеком просвещенным. Она возмущалась
при воспоминании о том, как одного негритянского принца, джентльмена до
кончиков ногтей, в одном парижском отеле бойкотировали американцы. "А он
только сделал вот так, и все!" - говорила она, с восхитительным презрением
выпячивая губки. Классические, благородные идеалы гуманности,
интернациональности и человеческого достоинства в ее представлениях
сливались с гостиничной карьерой в законченное единство. Так или иначе, в
свое повествование она не без удовольствия вплетала рассказы о том, как,
будучи еще девочкой, совершала с родителями путешествия на автомобиле, что
они с тем-то или с тем-то атташе или секретарем посольства были там-то и
там-то, или что их хорошая знакомая маркиза такая-то сказала то-то и то-то.
И с неменьшим изяществом рассказывала она случай из гостиничной жизни, как
один из приятелей ее мужа, имея отель, где не разрешалось брать чаевых,
зарабатывал в месяц восемьсот марок чаевых, тогда как ее муж, на которого
этот запрет не налагался, имел лишь шестьсот марок в месяц. К ее платью был
прикреплен букетик свежих цветов, и в путешествие она брала с собой дюжину
маленьких салфеточек, с помощью которых превращала любую комнату любого
пансиона в маленький уголок родины. В этом уголке она принимала своего
супруга, когда он приезжал на выходные, а с Лаурой она договорилась, что та
ей будет стирать чулки сразу же, как только госпожа Жервэ их снимет. Это
была, как выяснилось, мужественная женщина. Я заметил однажды, что ее
маленький ротик может сделаться плотоядным, в то время как всей фигуркой,
чрезмерно удлиненной, она походила на нежнейшего ангела; да и щеки, если
вглядеться, слишком уж высоко подскакивали вверх, когда она смеялась; но,
как ни странно, с тех пор, как я перестал считать ее такой уж
привлекательной, наши разговоры сделались серьезнее. Она рассказала мне о
горестях своего детства, о прежних изнурительных болезнях и о муках, которые
доставляли ей капризы ее отчима-паралитика. Однажды она даже открылась мне,
поведав о том, что вышла замуж, не любя своего мужа. Просто оттого, что
пришло время как-то пристроиться, сказала она. "Sans enthousiasme; vraiment