"Роберт Музиль. Три женщины" - читать интересную книгу автора

существования, а когда, пройдя, оглядывался на них сверху, они казались
небрежно разбросанными безмолвными скрипичными ключами - линия хребта,
задние ноги и хвост. Вообще жизнь здесь не лишена была разнообразия. То
кто-нибудь ломал ногу, и двое сотоварищей проносили его на руках. Или вдруг
раздавался крик: "О-го-нь!" - и все бежали искать укрытия, потому что это
взрывали большой камень, мешавший прокладке шоссе. Начинающийся дождь только
что успел первым влажным касанием пройтись по траве. У куста на другом
берегу ручья горел костер, забытый за новыми хлопотами, хотя до этого ему
придавалось важное значение; теперь в качестве единственного зрителя при нем
оставалась молоденькая березка. И на этой березке висела подвешенная за ногу
черная свинья; костер, березка и свинья были теперь одни. Свинья эта начала
верещать еще тогда, когда один из мужчин просто тащил ее на веревке,
всячески увещевая не упираться. Потом она заверещала громче, увидев радостно
мчавшихся к ней двух других мужчин. Верещала жалобно, когда ее схватили за
уши и уже без всяких церемоний поволокли дальше. Она упиралась всеми
четырьмя ногами, но боль в ушах вынуждала ее короткими прыжками продвигаться
вперед. На другом конце моста стоял наготове еще один, с мотыгой, и острым
лезвием саданул животное по темени. С этого момента все пошло значительно
спокойнее. Передние ноги разом подломились, и свинья завизжала снова, только
когда нож вошел ей в горло; хотя визг этот взвился истошной, захлебывающейся
трубной нотой, он сразу упал до хрипения и тут же перешел в короткий
патетический храп. Все это Гомо отметил для себя впервые в жизни.
С наступлением вечера все собирались в домике приходского пастора, где
они сняли одну из комнат, устроив в ней казино. Надо сказать, что мясо,
которое им доставляли дважды в неделю, за время пути успевало иной раз
подпортиться, и нередки были случаи легкого желудочного отравления. Тем не
менее, как только начинало смеркаться, все тащились сюда с фонариками,
спотыкаясь на невидимых тропинках. Ибо, хотя кругом и было такое
великолепие, они еще больше, чем от желудочного отравления, страдали от
опустошенности и печали. И заливали эту пустоту вином. Через какой-нибудь
час пасторскую комнату заволакивало дымом тоски и танцевальной мелодии.
Граммофон громыхал в ней, как позолоченная телега на мягкой, усыпанной
сказочными звездами поляне. Они уже ни о чем не разговаривали - просто
говорили. Что они могли сказать друг другу - ученый геолог, предприниматель,
бывший инспектор исправительных заведений, горный инженер, отставной майор?
Они общались посредством знаков - даже если это и были слова: слова
неудовлетворенности, относительной удовлетворенности, тоски - звериный язык.
Часто они с ненужной горячностью принимались спорить по какому-нибудь
вопросу, никого непосредственно не касавшемуся, доходили даже до взаимных
оскорблений, а на следующий день от одного к другому бегали секунданты.
Тогда выяснялось, что, собственно говоря, никто ни при чем вообще не
присутствовал. Они это делали просто для того, чтобы убить время, и хотя
никому из них и не ведомо было, что значит провести время с толком, они
сетовали, что их окружают грубияны, мясники, и ожесточались друг против
друга.
То был все тот же, что и повсюду, стандарт душевной массы - Европа.
Безделье столь же неопределенное, сколь неопределенны были их дела. Тоска по
женщинам, по ребенку, по уюту. Все это вперемешку с граммофоном: "Роза,
уедем в Лодзь, Лодзь, Лодзь..." - или: "Приходи ко мне в беседку".
Астральный запах пудры, газа, туман далеких варьете и европейского секса.