"Роберт Музиль. Три женщины" - читать интересную книгу автора

уже не как земное только богатство, а как ему одному уготованный волшебный
мир ощутил он полную золота и драгоценных камней почву под своими ногами.
С этого дня его не оставляло чувство, что он, как от ломоты в колене
или от громоздкого рюкзака, избавился от тяготившей его зависимости - от
желания быть живым, от боязни смерти. Случилось не так, как он всегда думал,
- что, если человек в расцвете сил чувствует приближение конца, он
наслаждается жизнью тем безудержней и ненасытней, - нет, он просто ощутил
вдруг полную свою раскованность, божественную легкость, делавшую его
султаном собственного существования.
Хотя буровые работы не дали пока обнадеживающих результатов, люди в
лагере жили жизнью настоящих золотоискателей. Один деревенский парень
повадился украдкой таскать вино - это было преступление против общих
интересов, суровое наказание тут же встретило бы всеобщую поддержку, и парня
приволокли со связанными руками. Моцарт Амадео Хоффинготт распорядился для
пущей острастки привязать его на сутки к стволу дерева. Когда десятник
принес веревку, шутливо-многозначительно помахал ею и повесил сначала на
гвоздь, малый задрожал всем телом, решив, что его не иначе как собираются
вздернуть. Точно так же - хотя это уже труднее объяснить - дрожали лошади,
которых им присылали в качестве вспомогательной тягловой силы или пригоняли
на несколько дней с гор для ухода и подкормки: они сбивались в кучу на
луговине или ложились на траву, но располагались они, хоть на первый взгляд
и беспорядочно, всегда как бы вглубь, к центру, так что создавалось
впечатление тайно соблюдаемого эстетического закона, наподобие того, что был
в распоряжении крохотных зеленых, голубых и розовых домиков на склоне
Сельвота. Когда же их наверху, в одной из горных котловин, привязывали на
ночь по две, по три к поваленному дереву, то стоило кому-нибудь, вставши в
три часа, еще при луне, отправиться в путь и в полпятого пройти мимо них,
они провожали его взглядом, и в бестелесном свете раннего утра человек
чувствовал себя мыслью, проплывающей в их медленном сознании. Поскольку
воровство и вообще некоторые странности продолжались, участники экспедиции
скупили всех собак в округе, чтобы использовать их для охраны. Специально
устраивали рейды и притаскивали их прямо сворами, по две, по три на одной
веревке, без ошейников. В конце концов в лагере оказалось столько же собак,
сколько и людей, и уже неясно было, какая из этих групп чувствует себя здесь
хозяином, а какая - всего лишь пригретым из милости нахлебником. Среди собак
были и благородные гончие, и венецианские ищейки, которых кое-где еще
держали в этих местах, и задиристые дворняги, кусавшиеся, как злобные
обезьянки. Они тоже объединялись в группы, неизвестно по какому принципу, и
держались весьма сплоченно, но время от времени в каждой группе остервенело
набрасывались друг на друга. Некоторые были совсем заморенные, другие
отказывались от еды; одна крохотная белая собачонка вцепилась повару в руку,
когда тот ставил перед ней миску с мясом и супом, и откусила ему палец.
В полчетвертого утра было уже светло, но солнце еще не вставало.
Проходя в горах мимо пастушьих хижин, - их называли здесь _мальгами_, -
можно было видеть коров, лежавших в полудреме на ближних лугах. Поджав ноги
и слегка свалив крестец на сторону, они лежали огромными матово-белыми,
будто каменными, глыбами и не смотрели ни на проходящего, ни вслед ему, а
устремляли недвижный взор навстречу ожидаемому свету, и их
однообразно-медленно перемалывавшие жвачку губы словно творили молитву.
Человек шел сквозь них, как сквозь круг некоего сумеречного, отрешенного