"Роберт Музиль. Три женщины" - читать интересную книгу автора

приятно вспомнить. А может быть, у человека нет принципов или просто они
несколько ослабли, как случилось с Гомо перед отъездом, и тогда, не ровен
час, эти чуждые, странные впечатления всецело завладеют безнадзорной душой.
Но какого-либо нового, счастливо-тщеславного и устойчивого ощущения своего
"я" они ему не давали, а лишь оседали бессвязно-красивыми пятнами внутри
того воздушного очерка, который прежде был его телом. По каким-то неуловимым
признакам Гомо чувствовал, что скоро умрет, он только не знал еще, как и
когда. Его прежняя жизнь лишилась силы; она стала как мотылек, что к осени
слабеет все больше и больше.
Иногда он говорил об этих своих ощущениях с Гриджией, всякий раз
удивляясь ее манере справляться о них: деликатно-уважительно, как о чем-то
ей доверенном, и без малейшей обиды. Она словно бы находила вполне
естественным, что где-то за ее горами жили люди, которых он любил больше,
чем ее, Гриджию, - которых он любил всей душой. И он чувствовал, что эта его
любовь не слабеет, а, напротив, становится сильней и будто новей; она не
бледнела, не меркла, но чем в более глубокие она окрашивалась тона, тем
явственней утрачивала способность направлять его к чему-либо или от
чего-либо удерживать. В ней была та граничащая с чудом невесомость и свобода
от всего земного, какую знает лишь тот, кому пришлось закончить счеты с
жизнью и осталось только уповать на близкую смерть; и хотя он всегда был
совершенно здоров, сейчас его будто пронзило и выпрямило что-то, как калеку,
который вдруг отбрасывает костыли и идет на своих ногах.
Все это еще усилилось, когда подошла пора сенокоса. Трава была уже
скошена и просохла, оставалось увязать ее и поднять наверх со склонов. Гомо
смотрел вниз с ближайшего холма, далеко и высоко, будто взмахом качелей,
взнесенного над долиной. Молоденькая крестьянка, одна как перст на лугу, -
яркая пестрая куколка под необозримым стеклянным колоколом неба, - тужится
связать огромную охапку. Становится на колени в кучу сена, обеими руками
подгребает его к себе. Ложится - весьма чувственным манером - на кучу
животом и обхватывает ее снизу. Переворачивается на бок и теперь орудует уже
одной рукой, вытягивая ее насколько возможно. Заползает опять наверх -
сначала одним коленом, потом обоими. Гомо снова чудится в этом что-то от
жука, которого прозвали пилильщиком. Наконец она вся подлезает под
обхваченную бечевой охапку и медленно поднимается вместе с ней. Охапка
намного больше несущего ее пестрого хрупкого человечка - или это была не
Гриджия?
Когда Гомо, ища ее, проходил мимо длинного ряда копен, сметанных
крестьянками вдоль ровной кромки откоса, женщины как раз устроились
передохнуть; он едва смог справиться от ошеломления: они возлежали на
невысоких копешках, как статуи Микеланджело во флорентийской капелле Медичи,
- рука подпирает голову, и тело будто покоится в плавном потоке. А если им в
разговорах с ним случалось сплюнуть, они делали это весьма церемонно:
выдергивали тремя пальцами пучок сена, плевали в образовавшуюся воронку и
засовывали сено обратно; тут не мудрено расхохотаться, но тому, кто среди
них уже как бы свой, - а таким и был Гомо, искавший Гриджию, - может иной
раз стать не по себе от этой грубоватой чопорности. Впрочем, Гриджия редко
бывала среди них, а когда он наконец ее нашел, она сидела на картофельном
поле и встретила его задорным смехом. Он знал, что на ней всего лишь две
юбки и что она сидит прямо на сухой земле, которую ссыпает сейчас меж тонких
загрубелых пальцев. Но в этом представлении уже не было ничего для него