"Роберт Музиль. Три женщины" - читать интересную книгу автора

на будущее. "На сеновале", - сказала Гриджия, и, когда он уже стоял в дверях
и говорил: "До свидания", - она добавила: "До скорого", - и улыбнулась.
Он еще не успел дойти до дома, как уже почувствовал, что счастлив
происшедшим, - так горячительный напиток начинает действовать лишь спустя
некоторое время. Идее пойти вместе на сеновал он радовался, как детской
хитрости: открываешь тяжелую дубовую дверь, притворяешь ее за собой, и с
каждым градусом ее поворота в петлях мрак кругом сгущается, пока совсем не
спустишься на дно этой вертикально стоящей коричневой тьмы. Он вспомнил их
поцелуй, снова услышал ее причмокиванье - ему будто стянуло голову
колдовским обручем.
Он попытался мысленно вообразить себе предстоящее свидание, и ему опять
вспомнилась крестьянская манера есть: они жуют медленно, чавкая, смакуя
каждый кусок; и танцуют они так же, шаг за шагом, и, наверное, так же делают
все остальное; при этой мысли у него даже ноги онемели от возбуждения - как
будто его ботинки понемногу начали врастать в землю. Женщины опускают веки и
делают совершенно окаменелое лицо - защитная маска, чтобы им не мешали
неуместными проявлениями любопытства; едва ли единый стон сорвется с их губ
- замерев в неподвижности, как жуки, прикинувшиеся мертвыми, они всем своим
существом сосредоточиваются на том, что с ними происходит. Так оно и
случилось: Гриджия краем подошвы соскребла в кучу немного сена, оставшегося
еще с зимы, и, нагибаясь, чтобы поднять подол юбки, в последний раз
улыбнулась, будто дама, поправляющая подвязку.
Все вышло так же просто и было столь же колдовским, как лошади, коровы
и заколотая свинья. Когда они лежала за балками на сеновале и снаружи
раздавался стук тяжелых башмаков, у Гомо, пока этот стук приближался по
каменистой тропе, прогромыхивал мимо и затихал вдали, кровь приливала к
сердцу; а Гриджия, казалось, уже с третьего шага распознавала, к ним ли
движутся башмаки или нет. И она знала колдовские слова. Например, говорила
"подбрудок", или "виски" вместо "волосы". "Исподница" означало - "рубашка".
"Вишь какой тороватый, - удивлялась она, сама придя полусонная. - А я
привалилась малость, да и заспала". Когда он однажды пригрозил ей, что
больше не придет, она засмеялась: "Уж как-нибудь заманю!" - и он не то
испугался, не то обрадовался, а она, видно, это подметила, потому что
спросила: "Жалковать стал, да? Здорово жалковать-то стал?" Все эти слова
были под стать узорам на их фартуках и платках или цветным каемкам на
подолах, - немного уже приладившиеся к современности, благо проделали долгий
путь, но все-таки остававшиеся таинственными пришельцами. Они так и сыпались
с ее губ, и, целуя эти губы, он тщетно пытался разобраться, любит ли он эту
женщину, или просто ему явлено чудо и Гриджия всего лишь частица
ниспосланного ему озарения, отныне и навеки связавшего его с той, истинно
любимой. Однажды Гриджия сказала ему прямо в лоб: "А мысли-то у тебя про
другое, оно по глазам видать", - и, когда он наспех сочинил отговорку,
снисходительно отмахнулась: "Ах, это только скюз". Он спросил, что это еще
такое, но она объяснять отказалась, и ему пришлось потом долго соображать
самому, прежде чем он выудил из нее скудные сведения, позволившие
догадаться, что лет двести назад здесь жили еще и французские рудокопы и
скорее всего это когда-то означало "эскюз" {Извинение, отговорка (от фр.
excuse).}. Но не исключено, что и тут таилось нечто более замысловатое.
Все это можно чувствовать глубоко или не очень. Можно иметь принципы, и
тогда это предстанет всего лишь невинной эстетической забавой, о которой