"Роберт Музиль. Душевные смуты воспитанника Терлеса" - читать интересную книгу автора

Эти двое зашли в кондитерскую.
Там они сидели за маленьким круглым столиком, у окна, выходившего в
сад, под газовой люстрой, огни которой тихо жужжали за молочными стеклянными
шарами.
Они удобно устроились, заказывали разные сорта водок, курили папиросы,
ели в промежутках печенье и наслаждались уютом единственных гостей. Ибо
разве что в задних комнатах сидел еще какой-нибудь одинокий посетитель за
стаканом вина; спереди было тихо, и даже тучная, в летах кондитерша,
казалось, уснула за своей стойкой.
Терлес смотрел - совсем рассеянно - в окно - на пустой сад, который
постепенно темнел.
Байнеберг рассказывал. Об Индии. Как обычно. Ибо его отец, генерал,
служил там у англичан в бытность молодым офицером. И он не только, как
прочие европейцы, привез оттуда резные изделия, ткани и фабричной работы
божков, но еще ощутил и сберег какой-то таинственный, сумеречный, призрачный
свет эзотерического буддизма. То, что он там узнал и что вычитал позднее
вдобавок, он передавал сыну с самого его детства.
С чтением, впрочем, дело обстояло у него весьма своеобразно. Он был
кавалерийский офицер и книг вообще отнюдь не любил. Романы и философию он
презирал в одинаковой мере. Когда он читал, он не хотел задумываться над
мнениями и спорными вопросами, а хотел, открывая книгу, войти, словно через
потайную дверь, в хранилище отборного знания. Ему требовались книги, одно
обладание которыми было уже как бы тайным орденским знаком, как бы гарантией
неземных откровений. А это он находил лишь в книгах индийской философии,
которые и казались ему не просто книгами, а откровениями, истиной - кодами,
как алхимические и манические книги средневековья.
С ними этот здоровый, деятельный человек, строго исполнявший свои
служебные обязанности и, сверх того, почти ежедневно сам объезжавший трех
своих лошадей, запирался обычно под вечер.
Тогда он выхватывал наудачу какое-нибудь место и размышлял, не
откроется ли ему сегодня самый тайный смысл. И он никогда не
разочаровывался, даже и признавал, что не продвинулся дальше преддверия
освященного храма.
И потому этого мускулистого, загорелого, привыкшего быть на воздухе
человека овевало подобие какой-то торжественной тайны. Его убежденность, что
каждый день для него - канун сногсшибательного великого разоблачения, давала
ему скрытое превосходство. Глаза у него были не мечтательные, а спокойные и
твердые. Выражение их создали привычка читать книги, где нельзя переставить
ни одного слова, не нарушив тайного смысла, осторожное, внимательное
взвешивание каждого слова в поисках его смысла и двоякого смысла.
Лишь изредка терялись его мысли в сумраке приятной меланхолии. Это
случалось, когда он думал о тайном культе, связанном с оригиналами лежащих
перед ним писаний, о чудесах, от них исходивших и захватывавших тысячи,
многие тысячи людей, которые из-за большого расстояния, отделявшего его от
них, представали ему сейчас как бы братьями, хотя людей вокруг себя, которые
были видны ему во всех подробностях, он презирал. В такие часы на него
находила угрюмость. Мысль, что жизнь его обречена пройти вдали от источников
священных сил, что его усилия, вероятно, все же обречены на провал из-за
неблагоприятных обстоятельств, - мысль эта угнетала его. Но, посидев потом в