"Роберт Музиль. Душевные смуты воспитанника Терлеса" - читать интересную книгу автора

огорчении перед своими книгами, он приходил в странное состояние. Его
меланхолия, правда, ничуть не теряла своей тяжести, напротив, его печаль
усиливалась, но она уже не угнетала его. Он больше чем когда-либо чувствовал
себя покинутым и пропащим, но в этой грусти таилась тонкая сладость,
гордость, что делаешь что-то нездешнее, служишь непонятному божеству. И
тогда в его глазах вспыхивало на миг что-то, что напоминало безумство
религиозного экстаза.

Байнеберг устал говорить. В нем самом образ его чудаковатого отца
продолжал жить в каком-то искажающем увеличении. Каждая черта, правда,
сохранилась; но то, что у отца изначально было всего лишь причудой, которую
из-за ее исключительности усиливали и консервировали, переросло у сына в
какую-то фантастическую надежду. Та странность отца, что служила ему, в
сущности, может быть, только каким-то последним убежищем, которое - будь это
лишь манера одеваться - должен создать себе каждый человек, чтобы иметь
что-то, отличающее его от других, превратилась у сына в твердую веру в свою
способность обеспечить себе господство благодаря необыкновенным психическим
силам.
Терлес знал эти разговоры достаточно хорошо. Они проходили мимо него и
почти не задевали его.
Сейчас он наполовину отвернулся от окна и наблюдал за Байнебергом,
который свертывал себе папиросу. И он снова почувствовал то удивительное
отвращение к Байнебергу, что иногда поднималось в нем. Эти узкие смуглые
руки, ловко заворачивавшие табак в бумагу, были ведь, в сущности, красивы.
Тонкие пальцы, овальные, изящно выпуклые ногти - в них было какое-то
благородство. Да и в темно-карих глазах. Да и в поджарости всего тела было
оно. Правда, уши сильно оттопыривались, лицо было маленькое и неправильное,
и общее впечатление от головы напоминало голову летучей мыши, однако -
сравнивая друг с другом отдельные черты, Терлес отчетливо это чувствовал -
не некрасивые, а, наоборот, располагающие вызывали у него такое странное
беспокойство.
Поджарость тела - сам Байнеберг восхвалял стальные, стройные ноги
гомеровских бегунов, считал их образцом для себя - совсем не казалась ему
гомеровской. До сих пор Терлес не отдавал себе в этом отчета, и сейчас ему
не приходило на ум никакого подходящего сравнения. Ему хотелось пристальнее
всмотреться в Байнеберга, но тогда тот это заметил бы, и пришлось бы завести
какой-то разговор. Но именно так - когда он лишь наполовину смотрел на него,
а наполовину дополнял картину воображением - ему открылась разница. Мысленно
сняв с тела одежду, он уже никак не мог сохранить впечатление спокойной
стройности, ему сразу же виднелись беспокойные, вертлявые движения,
вихляющиеся члены, искривленный позвоночник, - как то встречается во всех
изображениях мученичества или в гротескных действиях ярмарочных артистов.
Также и руки, которые он, конечно, с таким же правом мог бы мысленно
задержать в каком-нибудь законченном жесте, он представлял себе не иначе,
как беспокойство пальцев. И как раз на них, самом красивом, собственно, в
Байнеберге, сосредоточивалось величайшее отвращение. В них было что-то
развратное. Вот, пожалуй, верное сравнение. Впечатление чего-то развратного
производили и вертлявые движения туловища. В руках только эта развратность
как бы скапливалась, они, казалось, излучали ее предвестием прикосновения,
от мерзости которого у Терлеса мурашки пробегали по коже. Он сам удивился