"Роберт Музиль. Душевные смуты воспитанника Терлеса" - читать интересную книгу автора

что выглядит великим и нечеловечным, пока наши слова тянутся к этому
издалека, становится простым и теряет что-то беспокоящее, как только оно
входит в наше бытие.

И у всех этих воспоминаний оказалась поэтому вдруг одна и та же общая
тайна. Словно составляя одно целое, они встали перед ним до осязаемости
отчетливо.
В свое время их сопровождало какое-то темное чувство, на которое он
прежде не очень-то обращал внимание.
Именно оно заботило его теперь. Ему вспомнилось, как он, стоя с отцом
перед одним из тех пейзажей, внезапно воскликнул: о, как красиво! - и
смутился, когда отец обрадовался. Ибо он с таким же правом мог сказать:
ужасно грустно. Мучили его тогда несостоятельность слова, полусознание, что
слова лишь случайные лазейки для прочувствованного.
И сегодня он вспомнил ту картину, вспомнил те слова и ясно вспомнил то
чувство, что лгал, хоть и не знал почему. В воспоминании взгляд его снова
проходил через все. Но вновь и вновь возвращался, не находя освобождения.
Улыбка восхищения богатством наитий, которую он все еще как бы рассеянно
сохранял, медленно приобрела чуть заметную тень страдания...
У него была потребность изо всех сил искать какой-то мост, какую-то
связь, какое-то сравнение - между собою и тем; что без слов стояло перед его
внутренним взором.
Но как только он успокаивался на какой-нибудь мысли, снова возникало
это непонятное возражение: ты лжешь. Словно ему нужно было непрестанно
производить деление, при котором снова и снова получался упорный остаток или
словно он в кровь стирал трясущиеся пальцы, чтобы развязать бесконечный
узел.
И наконец он отступился. Вокруг него что-то плотно смыкалось, и
воспоминания стали расти в неестественном искажении.
Он снова направил глаза на небо. Словно вдруг еще удалось бы случайно
вырвать у неба свою тайну и угадать по нему, что его, Терлеса, везде
приводит в смятение. Но он устал, и чувство глубокого одиночества сомкнулось
над ним. Небо молчало. И Терлес почувствовал, что под этим неподвижным,
немым сводом он совершенно один, он почувствовал себя крошечной живой точкой
под этим огромным, прозрачным трупом.
Но это уже не испугало его. Как старая, давно знакомая боль, это
проникло наконец-то и в последний уголок тела.
Ему казалось, будто свет приобрел молочный блеск и плясал у него перед
глазами, как бледный холодный туман.
Он медленно и осторожно повернул голову и огляделся - действительно ли
все изменилось. Тут его взгляд случайно скользнул по серой глухой стене,
стоявшей у него в изголовье. Она словно бы склонилась над ним и молча
глядела на него. Время от времени вниз сыпались, журча, тонкие струйки, и в
стене пробуждалась жутковатая жизнь.
Он часто прислушивался к ней в укрытии, когда Байнеберг и Райтинг
развертывали свой фантастический мир, и он радовался ей, как странному
музыкальному сопровождению какого-то гротескного спектакля.
Но сейчас ясный день сам, казалось, превратился в бездонное укрытие, и
живое молчание окружило Терлеса со всех сторон.
Он не в силах был отвернуть голову. Рядом с ним, во влажном темном углу