"Роберт Музиль. Душевные смуты воспитанника Терлеса" - читать интересную книгу автора

сном, он перебирал эти воспоминания и чувствовал себя оплетенным их связями.
Тут было прежде всего то воспоминание детства, в котором деревья стояли
строго и молчаливо, как заколдованные люди. Уже тогда он, видимо, ощутил то,
что всегда возвращалось позже. Даже в тех мыслях у Божены было что-то от
этого, что-то особое, вещее, большее, чем их значение. И то мгновение тишины
в саду перед окнами кондитерской, прежде чем опустились темные покрывала
чувственности, было таким. И часто Байнеберг с Райтингом на какой-то миг
становились чем-то чужим и нереальным; и, наконец, Базини? Мысль о
происходившем с Базини совсем разорвала Терлеса надвое; она была то разумной
и обыденной, то полной того пронизанного образами безмолвия, которое было
общим для всех этих ощущений, которое мало-помалу просачивалось в восприятие
Терлеса и теперь вдруг потребовало, чтобы к нему, безмолвию, относились как
к чему-то реальному, живому; точно так же, как прежде мысль о бесконечности.
Терлес почувствовал, что оно охватило его со всех сторон. Как далекие,
темные силы, оно грозило уже с давних пор, но он инстинктивно отступал и
лишь время от времени касался этого робким взглядом. А теперь какой-то
случай, какое-то событие заострили его внимание и на это направили, и
теперь, словно по какому-то мановению, это врывалось со всех сторон; нагоняя
с собой огромное смятение, которое каждый миг по-новому распространял
дальше.
Это накатилось на Терлеса, словно безумие - ощущать вещи, явления и
людей как что-то двусмысленное. Как что-то, силой каких-то изобретателей
привязанное к безобидному, объясняющему слову, и как что-то совершенно
неведомое, грозящее оторваться от него в любое мгновение.
Конечно - на все есть простое, естественное объяснение, и Терлесу оно
тоже было известно, но, к его пугливому изумлению, оно, казалось ему,
срывало лишь самую внешнюю оболочку, не обнажая сути, которую Терлес, словно
сверхъестественным зрением, всегда видел мерцающей под этой поверхностью.
Так лежал Терлес, весь оплетенный воспоминаниями, из которых неведомыми
цветами вырастали странные мысли. Те мгновения, которых никто не забывает,
ситуации, где кончается та связь, благодаря которой обычно наша жизнь без
пробелов отражается в нашем разуме, словно жизнь и разум текут рядом,
параллельно и с одинаковой скоростью - они сомкнулись друг с другом смущающе
плотно.
Воспоминание об ужасно тихом, печальном по краскам безмолвии иных
вечеров сменилось внезапно жарким, дрожащим беспокойством летнего дня,
которое однажды обожгло ему душу, словно по ней прошмыгнула стая
переливчатых ящериц.
Затем ему вспомнилась улыбка того маленького князя... взгляд...
движение... - тогда, когда они внутренне покончили друг с другом, - какими
тот разом и мягко освободился от всего, чем связывал его Терлес, и,
освободившись, уходил в новую, неведомую даль, которая - словно сжавшись в
жизнь одной неописуемой секунды - неожиданно открылась ему. Здесь снова
пришли воспоминания о лесе - среди полей. Затем молчаливая картина в
темнеющей комнате дома, позднее напомнившая ему вдруг потерянного друга.
Вспомнились слова какого-то стихотворения...
Есть и другие вещи, где между ощущением и пониманием царит эта
несопоставимость. Всегда, однако, то, что в какой-то миг узнается нами
безучастно и без вопросов, становится непонятным и запутанным, когда мы
пытаемся цепью мыслей скрепить это и сделать прочным своим достоянием. И то,