"Роберт Музиль. Душевные смуты воспитанника Терлеса" - читать интересную книгу автора

которые должны были это прикрыть: "С какой стати эта Божена ставит свою
низкую личность рядом с личностью моей матери? С какой стати проталкивается
к ней в тесноте одной и той же мысли? Почему не делает земного поклона, раз
уж ей нужно о ней говорить? Почему нет ничего, что как пропасть выразило бы
отсутствие тут какой бы то ни было общности? Ведь как же так? Эта женщина
для меня сгусток всяческой похоти; а моя мать - существо, которое до сих пор
проходило через мою жизнь в безоблачной дали, ясно и без снижений, как
небесное тело, по ту сторону всякого вожделения..."
Но все эти вопросы не были сутью дела, не затрагивали ее. Они были
чем-то вторичным; чем-то, что пришло Терлесу на ум лишь впоследствии. Они
потому и множились, что ни один не попадал в точку. Они были лишь увертками,
парафразами того факта, что неосознанно, неожиданно, инстинктивно появилась
некая психологическая связь, которая еще до того, как они возникли, ответила
на них в недобром смысле. Терлес пожирал глазами Божену и при этом не мог
забыть свою мать; через него проходила цепь соединявшей обеих связи. Все
остальное было лишь барахтаньем в этом сплетении образов. Их сплетенность
была единственным фактом. Но из-за тщетности попыток сбросить с себя его
гнет факт этот приобретал страшное, неясное значение, которое сопровождало
всяческие усилия словно бы коварной усмешкой.

Терлес огляделся в комнате, чтобы освободиться от этого. Но все уже
приняло один этот смысл. Железная печурка с пятнами ржавчины сверху, кровать
с шаткими столбиками и крашеной спинкой, с которой во многих местах
облупилась краска, грязные постельные принадлежности, проглядывавшие сквозь
дыры ветхого покрывала; Божена, ее рубашка, сползшая с одного плеча, пошлый,
крикливо-красный цвет ее юбки, ее заливистый смех во весь рот; наконец,
Байнеберг, чье поведение по сравнению с обычным казалось ему поведением
какого-то беспутного священника, который, сбесившись, вплетает
двусмысленности в строгие формулы молитвы... Все это толкало в одну сторону,
теснило ее и насильно сворачивало его мысли все назад и назад.
Лишь в одном месте нашли покой его взгляды, затравленно перебегавшие с
одного на другое. Это было выше маленькой занавески. Там с неба заглядывали
в комнату тучи и неподвижно стояла луна.
Казалось, он вышел вдруг на свежий, спокойный ночной воздух. На миг все
его мысли стихли. Затем пришло одно приятное воспоминание. Загородный дом,
где они жили последним летом. Ночи в молчащем парке. Дрожащий звездами,
бархатно-темный небосвод. Голос матери из глубины сада, где она гуляла с
папой по слабо светившимся гравийным дорожками. Песни, которые она негромко
сама себе напевала. Но тут - его прямо-таки пронзило - опять возникало это
мучительное сравнение. Что они оба могли тогда чувствовать? Любовь? Нет,
мысль эта впервые пришла к нему сейчас. Это вообще нечто совсем другое. Это
не для больших и взрослых людей. И уж вовсе не для его родителей. Сидеть
ночью у открытого окна и чувствовать себя всеми покинутым, чувствовать себя
другим, чем большие, превратно понятым при каждом смешке, при каждом
насмешливом взгляде, не быть в силах никому объяснить, что ты уже значишь, и
мечтать о той, которая это поймет, - вот что такое любовь! Но для этого
нужно быть молодым и одиноким. У них это было, наверно, что-то другое.
Что-то спокойное и невозмутимое. Мама просто пела вечером в темном саду, и
ей было весело.
Но этого-то как раз и не понимал Терлес. Терпеливые планы, которые для