"Роберт Музиль. Душевные смуты воспитанника Терлеса" - читать интересную книгу автора

она, конечно, врет - просто удовольствия ради; хотя мне непонятно, что ее
тут забавляет.
Терлес покраснел; поразительная мысль пришла ему в голову... Но тут
вернулась Божена с водкой и снова села рядом с Байнебергом на кровать. И
сразу же продолжила прежний разговор.
- ...Да, твоя мама была красивая девушка. Ты со своими оттопыренными
ушами нисколько на нее не похож. И веселая. Не одному, наверно, кружила
голову. И права была.
После небольшой паузы ей вспомнилось, видно, что-то особенно веселое.
- Твой дядя) драгунский офицер, помнишь? Кажется, Карл его звали, он
был кузен твоей матери, так вот, он тогда ухаживал за ней. А по
воскресеньям, когда дамы были в церкви, приставал ко мне. Каждую минуту
требовал принести ему в комнату то одно, то другое. Собой он был хоть куда,
до сих пор помню, только уж совсем не стеснялся...
Она сопровождала эти слова многозначительным смехом. Затем стала дальше
распространяться на эту тему, доставлявшую ей, видимо, особое удовольствие.
Ее речь была развязна, и говорила она так, словно хотела замарать каждое
слово в отдельности.
- ...Думаю, он и матери твоей нравился. Если бы она только узнала это!
Наверно, твоей тетке пришлось бы выгнать из дома меня и его. Таковы уж эти
благородные дамы, особенно когда у них еще нет мужа. Божена, миленькая,
сходи, Божена, миленькая, принеси, - только и слышно было весь день. А когда
кухарка забеременела, тут бы послушал! Они, с них станет, думали, что наша
сестра ноги моет только раз в год. Кухарке, правда, они ничего не сказали,
но я кое-что услыхала, когда прислуживала в комнате, а они как раз говорили
об этом. Твоя мать сделала такое лицо, словно готова напиться одеколона. А
вскоре твоя тетка сама ходила с брюхом до носа...
Во время речи Божены Терлес чувствовал себя почти беззащитным перед ее
мерзкими намеками.
То, что она описывала, он живо видел перед собой. Мать Байнеберга
превратилась в его собственную. Он вспоминал светлые комнаты родительской
квартиры. Ухоженные, чистые, неприступные лица, которые дома во время званых
обедов часто внушали ему какое-то благоговение, холеные, прохладные руки,
которые даже за едой, казалось, не давали себе ни малейшей поблажки.
Множество таких подробностей вспоминалось ему, и ему было стыдно находиться
в такой дурно пахнущей комнатушке и вздрагивать от унизительных слов
какой-то девки. Воспоминание о совершенных манерах этого никогда не
забывающего о форме общества оказало на него более сильное воздействие, чем
всякие моральные соображения. Метание его темных страстей показалось ему
смешным. С провидческой ясностью увидел он холодное, отклоняющее движение
руки, смущенную улыбку, с которыми его отстранили бы от себя, как маленького
неопрятного зверька. Тем не менее он, как привязанный, остался сидеть на
своем месте.
С каждой подробностью, какую он вспомнил, в нем, наряду со стыдом,
вырастала и цепь гадких мыслей. Она началась, когда Байнеберг сделал то
пояснение к речам Божены, после которого Терлес покраснел.
Тогда он вдруг невольно подумал о собственной матери, и это засело, это
ему не удавалось стряхнуть. Это только промелькнуло у него на границе
сознания... с быстротой молнии, в смутной дали... на краю... мимолетно...
Это и мыслью-то назвать нельзя было. И тут же вереницей побежали вопросы,