"Айрис Мэрдок. Дикая роза" - читать интересную книгу автора

памяти, как здоровые семена. Может быть, для других людей, далеких ей и
ненужных, какие-нибудь из ее забытых поступков тоже оказались такими
семенами. А Хью, знает ли он, догадывается ли, что он посеял и с какими
последствиями, когда в тот летний вечер вдруг перестал смотреть на ее
отражение в реке и, обняв ее за плечи, поцеловал и долгую минуту прижимал
к себе, прежде чем выпустить? Ничего не было сказано ни тогда, ни после.
Но эта ни с чем больше не связанная минута не прошла для нее бесследно. До
сих пор вспоминалась так отчетливо, так подробно, что сном казалась не
она, а неумолимо отдалившие ее годы. Милдред не забыла. И Хью после
цитронеллы тоже вспомнил, она хитростью заставила его вспомнить, и так
радостно было увидеть, что хитрость удалась.
В тот день он отправил ее в долгую дорогу. И как раз когда в ней, как
счастливая тайна, зародилась любовь к нему, когда она стала видеть его
новыми глазами, он увлекся Эммой Сэндс. Милдред переживала это тяжело.
Эмма была старая знакомая, они вместе учились в колледже; уже в то время
она заставляла с собой считаться, чем-то смущала, сбивала с толку - не
была настоящей подругой. И когда после катастрофы Милдред пригласила ее
погостить в Сетон-Блейз, ею руководило главным образом любопытство,
отчасти злорадство и немножко сочувствие. Сквозь еще один незамутненный
кристалл памяти Милдред увидела, как вот здесь, в саду, Эмма в короткой
белой теннисной юбке дает себя пленить и утешить совсем еще юному Феликсу.
Но ее темные глаза поглядели на Милдред задумчиво, она прочла мысли
Милдред, и ее резкое, умное, собачье лицо замкнулось и застыло. После
этого они расстались навсегда.
Зря она меня возненавидела, подумала Милдред, ведь мне ее утрата ничего
не дала. И она даже расчувствовалась на минуту, вспомнив себя в то время и
"годы, которые пожрала саранча". Но тут же сказала себе, что в каком-то
смысле это было хорошо - хорошо сочинять легенду о своей влюбленности в
Хью, дополнять ее, и расцвечивать, и владеть ею как тайной, когда на самом
деле она возникла из ничего. Но теперь-то, думала Милдред, я сделаю так,
что все эти тени станут тенями чего-то, что эта долгая дорога станет
дорогой, которая в конце концов куда-то привела.
Спускаясь с крылечка, она услышала со стороны конюшни знакомые звуки -
Хамфри запускал свой "ровер", - а обогнув дом, увидела Феликса,
засунувшего голову глубоко в капот темно-синего "мерседеса". Она пошла к
нему и еще успела увидеть, как "ровер" скрылся за поворотом подъездной
аллеи.
- Право же, Феликс, - сказала Милдред, - ты, кажется, никого из нас не
любишь так, как эту машину.
Феликс с улыбкой поднял голову и прислонился к капоту, вытирая руки
обрывком газеты.
- Единственное существо, о котором я должен заботиться.
- А кто в этом виноват, скажи на милость?
Феликс был сводным братом Милдред, на пятнадцать лет моложе ее. Сейчас
ему было за сорок - очень высокого роста, с крупным лицом, ярко-синими
глазами и пушистой шапкой коротких бесцветно-светлых, уже отступающих со
лба волос. Лицо его, обветренное, но не загрубелое, усвоило постоянное
выражение заведомого превосходства и не выдавало его чувств, если таковые
имелись. На этом лице не бывало ни тонкой игры светотени, ни постепенного
осознания чего-то непонятого - только внезапная, очень веселая и ясная