"Герта Мюллер. Большая черная ось " - читать интересную книгу автора

говаривал дед. - Мы молодыми там мир повидали".
Огороды поднимались вверх. Тени удлинялись. Земли на огородах не было.
Они состояли сплошь из кукурузы.
"Он глаз потерял не на войне, - как-то рассказал мне дед. - На войне
умирают, и если уж умирают, то совсем. - У деда подрагивали усы. - Нет-нет,
не под деревней, далеко отсюда, очень далеко, в далеком мире. Кто знает, где
они крутят теперь большую черную ось. Он потерял свой глаз в кузнице. - И
прибавил: - Уже зрелым человеком".
Кузнецу прыснуло в глаз огненным жаром. Глаз от жара разбух, посинел и
стал как луковица. И кузнец, когда больше не смог терпеть эту глазную
луковицу, она ему голову проела и все мозги, сам проколол ее иголкой. День и
ночь луковица истекала черным, красным, синим и зеленым соком. Люди
удивлялись, что в глазу, в самом взгляде, есть много разных цветов. Кузнец
лежал в постели, взгляд разноцветно струился, и всякие люди его навещали,
пока глаз не вытек и глазница не опустела.
Улицей едет трактор, он громыхает прямо под домами и тащит за собой
борозды пыли. Тракториста зовут Ионель. Он даже летом носит на голове
вязаную шапочку с большим помпоном. На пальце у него блестит широкое кольцо.
Мать давно еще сказала: "Оно не из золота, сразу видно. - И повернулась к
моей тетке: - Эта Лени дура. Зачем она связалась с трактористом? Все свои
деньги он пропивает, а на нее ему начхать". Дядя между тем начищал ботинки.
Поплевав на них и протирая со всей силы тряпкой, он вставил: "Валах
останется валахом. Тут говорить не о чем". И покачал своей лысой головой.
Тетка в ответ слегка приподняла плечи и пробормотала: "Совсем эта Лени об
отце не думает. Хочет его в могилу свести".
На голове у Ионеля вздрагивал помпон. Ионель ехал и насвистывал на
ходу, а трактор укатывал его песню в землю и в пыль. Пыль разъедала мне
лицо. Песня, которую Ионель насвистывал, никак не кончалась, никак не
укатывалась вконец. Она была длиннее улицы.
А луна на небе поначалу была только тенью луны, она была новой луной,
той, что еще не взошла. Ее свет оставался где-то далеко в небе, как в
мыслях. А солнце еще пламенело жаром.
Год тому на Пасху сидел дед за бутылкой вина в трактире, и кузнец с
ним. Я стояла у стола возле дедова локтя, потому что после мы должны были
идти в церковь. Выпив бутылку прозрачного шнапса, кузнец выкрикнул: "плен",
и еще: "могилы героев". А дед сказал сквозь красные капли вина с краю
стакана: "стратегия" и "Мостар", - и: "Вильгельм лежит в Мостаре".
По пути, когда мы шли через деревню, кузнец распевал "Палому". Его рука
плясала в воздухе, и глаз плясал вместе с ней. Только пустой глазнице не
удавалось пуститься в пляс. Дед усмехался, потел и молчал от счастья. По его
глазам было видно, что они глядят вспять на иные дни. Те дни сгрудились
вместе, потому что уже находились под землей. Дед ступал осторожно, как на
ходулях, и шел медленно.
Ионель свои борозды перебросил за деревню, за все крыши, и въехал за
церковью в деревья.
Впереди меня шла регентша. Ее платье трепетало голубыми букетиками.
Однажды на похоронах она во время отпевания рухнула на землю прямо у ног
пастора. Из открытого рта повалил тертый хрен, пузырясь белой пеной, она
стекала ей по шее за воротничок. Дед тогда расстегнул свой черный пиджак и
шепнул мне на ухо: "У нее падучая. Сейчас пройдет".