"Герта Мюллер. Большая черная ось " - читать интересную книгу автора

веревку.
С весны отец Лени тоже помогал крутить большую черную ось под деревней.
Дед успел еще к нему зайти в его последнее воскресенье - без пяти
двенадцать, как после говорила моя мать.
Над двором нависали белые абрикосовые деревья, и бабочки-капустницы
вились в воздухе. Дед пошел без пиджака, невзирая на воскресенье. На нем
была белая рубашка. "А то еще заявлюсь туда весь в черном", - объяснил он
мне.
Под белыми абрикосовыми деревьями я спросила у деда, дошла ли болезнь
соседу до самых глаз и видит ли он ось под колодцем. Дед молча кивнул.
Тут же мне захотелось увидеть тот самый глаз. За два шага до дедовых
воскресных ботинок я спросила: "Возьмешь меня с собой?" Дед остановился. "Во
вторник ночью у Лени родился ребенок. Хочешь его увидеть, захвати для Лени
цветы". Я посмотрела вокруг, минуя взглядом свой подол. В огороде
нерешительно зеленел салат, перья лука высунулись трубками из-под земли. У
пионов над листьями стояли коричневые бутоны с кожицей сверху, как на лунках
ногтей. Дед потер темную штанину. "Не пойду с тобой, ничего не цветет
еще", - сказала я, не сводя глаз с его руки.
Дед поднял руку над головой и пригнул самую дальнюю абрикосовую ветвь.
Я отломила от нее две веточки. При ходьбе они веяли снегом мне на платье.
"Одну я дам больному", - сказала я. Дед поглядывал за заборы. "Дашь цветы -
значит отправишь его в могилу". Из травы я спросила: "Он что, смертельно
болен?" От выходных ботинок деда я отставала на полшага. Вокруг подошв цвел
хрен. От него шел горький запах, и в подарок он не годился.
"Не говорят: смертельно болен. Когда идут к больному, говорят: тяжело
болен". Полуприкрыв глаза, дед прибавил: "Запомни это".
Сосед лежал, казалось, спал. Простыня ему закрывала даже рот. Она была
белая и каменно твердая, как побеленный потолок в комнате. Лоб больного
пропитался водой. Смерть была мокрой.
Дед сел перед кроватью на стул, он втянул под него свои выходные
ботинки и голосом, будто тоже заболевшим, спросил: "Ну, как дела?" Дед
прикрыл глаза, задавая этот короткий вопрос.
Больной открыл глаза. Они были большие и серые, колодца я не увидела.
"Жизнь, Грегор, гадость, и ничего больше, - больной заговорил громко, почти
крича, - пока молод, ты глуп как пень". Он перевел свои серые глаза на Лени.
Она прижала обе руки к губам, и абрикосовые ветки заснежили ей щеки.
"Прекратишь ты наконец или нет", - выкрикнула она. У нее было юное и увядшее
лицо. Мои ветки облетали над ее руками. Лени отвела от губ одну руку, ту,
что сжимала ветки. "Врач сказал, что ему нельзя задумываться и нельзя
разговаривать", - сказала Лени. Незаметно для себя она оторвала и другую,
свободную руку от губ.
Дед затолкал ботинок под колено и сказал, не глядя на нее: "Как там
ребенок?" Лени ответила: "Хорошо. Растет". "Растет, растет, как лягушонок, -
сказал больной. - Вот вырастет и спросит тебя, кто его отец. А ты будешь
стоять перед ним и хлопать глазами". Дед сунул руки в карманы брюк. "И без
отца вырастет", - сообщил он своим выходным ботинкам. "Я скажу ему, когда
спросит: твой отец был пьяница и бабник", - объявила Лени. Дед поднял
голову, и глаза его встретились с глазами Лени. "У каждого бывают ошибки, -
сказал он, - и каждый, кто делает ошибки, не может их не делать".
Глядя на больного, Лени глядела щекой и ушной раковиной на меня: