"Борис Можаев. Мужики и бабы" - читать интересную книгу автора

железными подрезами, копылы гнутые, выносные... Куда там! Ни один раскат
не страшен. По воздуху пусти такие санки и то не опрокинутся... Молодых -
Андрея Ивановича и Надежду - посадили в санки, полостью медвежьей прикрыли
от ископыти, Филипп Селиванович на облучок сел, бороду белую размахнул по
мерлушковому воротнику, вожжи ременные с серебряными бляшками разобрал...
"Гоп, гоп! Где мои гогицы?" - Он не выговаривал букву "л", и его за спиной
звали "Голицами". А Петро завалился в сани да бабу Грушу посадил,
прозванную за свой внушительный объем "Царицей", да тетку Марфуньку, жену
Филиппа Селивановича, и поехали!
Туда все шло чинно-благородно: рысак шел впереди, позвякивая воркунами
на хомуте. Веселка легко поспевала, вынося грудь на задник и нависая
мордой над санками. В Прудках выпили как следует, возвращались в сумерках.
Полем песни пели... Лошади разгорячились. Въехали в Бочаги - народ стеной
стоит вдоль дороги - поглазеть вывалили. Дорога накатанная да длинная -
больше трех верст, и все селом, - по сторонам гикают, хлопают, бьют в
рукавицы. Рысак забеспокоился, закачал корпусом, выметывая в стороны ноги,
прося ходу... Филипп Селиванович заерзал на облучке, поднял высоко руки и
вдруг резко подался вперед, легко отпуская до вольного провиса вожжи. Да
как крикнет: "На, ешь их, маленькай! Гоп, гоп! Где мои гогицы?!" Рысак
радостно взметнулся, высоко закинул морду и, бешено оскалив зубы, пошел
так мощно, что ископыть, словно удары пихтелей, забарабанила в головашки
санок. Но через минуту Андрей Иванович услышал другой сильный и частый
топот; ему показалось вначале, что стучит где-то под ним. "Уж не санки ли
расползаются?" - успел подумать он и оглянулся: сбоку от него, почти на
уровне его глаз ходенем ходила мощная мускулистая конская грудь. Он не
видел ни ног, ни головы лошади - только эту прущую вперед, ходившую как
мельничный жернов конскую грудь. Потом придвинулись головашки саней -
Петро стоял во весь рост в черной шинели, тулуп валялся в ногах его; он
был бледен, без фуражки, с перекошенным от ярости лицом и кричал во все
горло: "Врешь, Селиванович! Обуховых не обгонишь..." И даже Царица в санях
что-то кричала, размахивая сорванным с головы розовым капором: "Эй,
залетные!.." Так и оторвались сани, ушли вперед...
Праздник на этом обгоне кончился... Филипп Селиванович два года не
ходил к Обуховым, хотя жили они напротив. Вот как раньше гордость блюли...


Андрей Иванович ехал по лугам на Белобокой и вспоминал эту далекую и
такую близкую жизнь, где радости и горе делились пополам с лошадью... И
она под стать ему, хозяину, умела и постоять за себя, и с честью выйти из
любого переплета. И продавали ее... Андрея Ивановича мобилизовали на
гражданскую войну. В зиму бабы опять остались одни. Надежда со свекровью
поехали в лес за дровами на двух подводах. Напилили, в сани уложили,
утянули возы - все честь честью. Выезжать на дорогу стали. Впереди
оказалась Веселка, а старая кобыла в глубине. И вперед ее не выведешь -
пеньки мешают. А Веселка первой не идет. Заупрямилась, и все тут. Надо бы
подождать, но свекровь сама горячая: "Черта лысого ей..." Позвала лесника:
"Выведи, родимый, лошадь, а я тебе табачку дам". Тот подошел взять ее под
уздцы. Надежда его остановила: "Не бери ее под уздцы". - "А что ты
понимаешь? Твое дело коровьи сиськи тянуть..." Ну и взял он ее под уздцы.
Она как взвилась да как ахнула его копытом. И плечо вышибла.