"Анатолий Иванович Мошковский. Трава и солнце " - читать интересную книгу автора

Груня была одинока. Ее плоское, рано увядшее лицо - ей было за
тридцать - безжалостно изрыла когда-то оспа: метины были и на носу, и на
лбу, и на подбородке. На людях она держалась замкнуто, была исполнительна,
тиха - и муху не обидит. Но когда Груня молилась, Фима боялась ее. Потому,
казалось, всегда молчала сестра и держалась в сторонке, чтоб здесь вот,
под скопищем древних икон, вдруг излиться перед богом, не таясь открыться
перед ним в потоке слов, славя того, кого она считала всемогущим и мудрым,
от которого все доброе и святое на этой грешной, переполненной пороками и
страданиями земле.
Прямо холод пробегал меж лопаток у Фимы, когда слышала она эти
горячие, эти частые, с придыханиями и всхлипываниями заклинания и просьбы.
Мать с отцом молились спокойней, уверенней, а в Груниных словах была
униженность и страх, что бог ей не поверит и накажет за безверие подруг,
брата и сестры и не даст спасения, не примет в царство небесное.
Как она не понимает, что все это бесполезно? А мать с отцом? До чего
же все это дико и странно. Все, кажется, ясно как день: есть только одна
жизнь, и она здесь - солнечная, терпкая и соленая, как пот, - только
здесь, и больше нигде, разве только на других планетах. А им этого не
понять.
Молятся доскам с черствыми, изможденными постом и страданиями ликами,
читают пропахшие ладаном, замусоленные церковные книги, напечатанные
древнеславянскими буквами с замысловатыми виньетками; как эпилептики,
падают в церкви на колени и целуют липкий от сотен губ медный крест и
оклад чудотворной иконы...
В тот день, когда Фима явилась домой в красном галстуке, Груня
испуганно посмотрела на нее и не сказала ни слова. Но отдалилась от нее, и
если разговаривала, так только по делу. Фима была не из робких, но ей было
не по себе, когда ее будил по утрам этот страшный, исступленный шепот
Груни перед иконами: два ее черных пальца взлетали в мольбе на фоне
солнечного окна...


К часу все выбились из сил. Ребята уже не дурачились, не взвивались
на дыбы. Фима работала босиком, в трусах и майке. На Локте были одни
трусы, по его телу бежал пот, сбегал по тесемке креста и капал вниз.
Крестик был дешевенький, свинцовый, с ушком для нитки и вторым крестиком,
оттиснутым на нем, и был однажды надет на Локтю попом и стоил по новым
деньгам в церкви всего десять копеек.
Фима надеялась, что после обеда мать освободит ее, да не тут-то было.
- Ну, с богом, - сказала мать, - надо торопиться: когда еще отца
отпустят...
И Фима с Локтей снова впряглись в носилки.
А дел у нее сегодня была уйма. Во-первых, надо хоть на часок
вырваться к Матрене, семидесятилетней бабке, которой она помогала как
тимуровка. Во-вторых, она здорово устала, ей наскучила одуряюще
однообразная работа, молчание матери и шлепки густой кашицы по камышу. Ах,
как тянула быстрая, прохладная вода Дунайца - канала-протоки, который брал
начало в Дунае и впадал в море! Там, наверно, уже давно кувыркается
Аверька с мальчишками и девчонками...
Впрочем, может, он не пришел?