"Тони Моррисон. Не бойся (= "Жалость")" - читать интересную книгу автора

пробиваются, да отзвук мальчишечьего смеха.
Кладу бурую полоску на язык - а что, и впрямь. Это действительно кожа.
Но соленая и сочная; девчонке твоей от нее гораздо полегчало.
Опять нацеливаюсь через лес на север по следам, оставленным конями тех
индейцев. Потеплело и становится все теплей. Но земля влажная от прохладной
росы. Я все забыть пытаюсь, как мы на такой же мокрос-ти лежали, стараюсь
думать о светляках в высокой сухой траве. Было так многозвездно, светло,
прямо что днем. А ты ладонью все мне рот зажимал, чтобы никто не подслушал
мое удовольствие, да и кур не растревожить со сна. Ш-ш-ш! Тише! Вроде ото
всех сокрылись, но Лина проведала. Берегись, говорит. Мы тогда ели, лежа в
гамаках. Я только что от тебя вернулась, до боли нагрешив, и уже опять
желаю. Я спросила ее, что она хочет этим сказать. Она говорит: из нас тут
только одна дура, мол, и это не она, так что берегись. А меня уже столь
сильно в сон клонит, что не ответить, да и не хочу. Предпочитаю думать про
то место у тебя под горлом, где шея с косточками сопрягается - маленькая
такая ямка, только кончик языка и поместится, не больше перепелиного яичка.
Соскальзываю в сон, совсем тону и тут слышу, она говорит: ром? - что ж, ром,
да... я говорила себе, его ром попутал. По первости это спьяну вышло, потому
что человек такой учености да с таким положением в городе никогда бы так не
уронил себя на трезвую голову. Я поняла его тогда, - продолжала бормотать
Лина, - я поняла и повиновалась: это надо было сохранять в тайне, но с тех
пор, едва он в дом, я глаза в землю. Смотрела только, нет ли соломинки во
рту, а еще он, бывало, палочку в петлю ворот вставлял - знак, чтобы ночью
встретиться. Тут Лина примолкла, а с меня и сон соскочил. Я села, свесила
ноги. Гамак закачался, веревки скрипнули. Что-то в ее голосе было такое -
меня как под ребро ткнули. Что-то древнее. Язвящее. Глянула на нее. Звезды
на небе яркие, луна блестит, света довольно, чтобы видеть ее лицо, но не его
выражение. Коса у нее расплелась, пряди свесились, сквозь переплет гамака
торчат. Она говорила о том, что вот-де, без роду она, без племени и вся под
властью европейцев. Ведь во второй раз ром ни при чем был, да и потом тоже,
но тут он начал длань прилагать во гневе, если она лампадное масло ему на
штаны прольет или он червячка какого малого обнаружит в вареве. Потом настал
день, когда кулак в ход пошел, а потом и хлыст. Тогда гишпанская деньга
пропала - дырка в кармане фартука завелась, деньга провалилась туда и
исчезла, только ее и видели. Он этого простить не смог. Тебе уже
четырнадцать, должна соображать, - говорил он. Вот я теперь, - бормочет
Лина, - и соображаю. И тут Лина рассказала мне, каково это - идти по улицам,
утирая ладонью кровь из носа, и спотыкаться, падать, потому что глаза не
открываются, а люди смотрят - думают, девка пьяная: ну, многие ведь из
индейцев этим грешат; а что думают, то ей и говорят. Хозяева пресвитериане
видели, что у нее с лицом, видели кровь на одежде, но ничего не говорили.
Сходили к печатнику и выставили на продажу. В дом больше не впускали, и она
неделями спала где придется, а еду ей оставляли на крыльце в миске. Как
собачице, - усмехнулась Лина. - Как собачице. Потом появился Хозяин, купил,
но прежде чем перейти к нему, она открутила головы двум петухам и положила
по одной в каждый сапог любовнику. Теперь каждый шаг будет приближать его к
гибели.
Ты слушай, слушай меня, - продолжала Лина. - Мне было столько же,
сколько тебе, и только плоть одна во мне и говорила. Мужчины же двуличны по
природе. Клюв может ласкать, но он и долбит. Вот ты скажи мне, что будет,