"Тони Моррисон. Не бойся (= "Жалость")" - читать интересную книгу автора

неделями, но, когда, наконец, она открывала рот, ее милый, певучий голосок
радостно было слушать. Каким-то непонятным образом это дитя утоляло собою
загнанную глубоко внутрь, но все не угасающую в душе у Лины тоску по дому -
по тому родному дому, где всем всего было вдоволь и не было таких, кто
владеет всем. А еще, видимо, любовь в ней обостряло ее собственное
бесплодие. Так ли, эдак ли, Лине хотелось защищать девочку, оберегать от
порчи, липнущей к таким, как Горемыка, а в последнее время она вдобавок изо
всех сил старалась встать стеною между Флоренс и кузнецом. С самого его
появления девочка так к нему и устремилась, да ведь Лина-то уже считала ее
своей! А та совсем голову потеряла - глупо, бессмысленно и бессовестно. Юное
тело заговорило на том языке, которым только и оправдывается жизнь на белом
свете. Когда он прибыл - лощеный, несуразно высоченный, заносчивый и
мастеровитый, - одна Лина увидела опасность, но некому ей было даже
поплакаться. Хозяйка никого вокруг не замечала: одурела от радости, что
Хозяин дома, а тот вел себя так, будто кузнец ему брат родной. Лина видела,
как они рисуют что-то на земле и самозабвенно вглядываются в свои каракули.
Спорят, что и не всегда поймешь, землемеры! В другой раз у нее на глазах
Хозяин с ножа ел зеленое яблоко, левую ногу в сапоге взгромоздив на камень;
жевал, говорил и одновременно резал от яблока ломтик, а кузнец кивал,
внимательно глядя на нанимателя. И вдруг Хозяин - невзначай, будто так и
положено, - протянул на ноже ломтик яблока кузнецу, который - так же
невзначай - взял его, да и сунул в рот. Так Лина поняла, что ей одной дано
почуять, как подползает к ним беда. Она единственная, кто предвидит
крушение, развал, которым чревато общение со свободным чернокожим. Ведь он
уже испортил Флоренс: а что, нет что ли? - она даже признать не хочет, что
сохнет по мужику, который исчез, не удостоив ее прощального привета! В ответ
на попытки Лины просветить ее: "Ведь ты только листок на его дереве!" -
Флоренс мотала головой, отвечая: "Нет. Нет. Я все его дерево!" Такой вот
резкий произошел в ней поворот. Остается только надеяться, что не
окончательный.
Флоренс была вообще-то тихой, пугливой, а в остальном - прямо в
точности как она сама в лучшие времена. То есть до той погибели. До греха.
До мужчин. Прежде Лина наседкой кружила возле Патриции, с Хозяйкой за любовь
малышки соперничала, зато уж эта, явившаяся тотчас после смерти хозяйской
дочери, самой судьбой и может, и должна быть сужена только ей. Должна стать
противоположностью неисправимой Горемыке. Надо же, ведь умеет читать,
писать! И не приходится ей по сто раз повторять, когда просишь что-нибудь
сделать. Мало что на нее всегда можно смело положиться, ведь как благодарно
она отзывается - на каждую ласку, каждое проявление участия, по головке ли
погладишь, улыбнешься ли одобрительно. И по гроб жизни не забыть тех ночей,
что провели они вместе: Флоренс, притихшая, лежит не шелохнется, внимает
бытословиям Лининым. Историям про злых мужчин, рубивших головы верным и
преданным женам; про небесные вихри, уносившие души невинных младенцев туда,
где время само младенец. Особенно нравились ей истории про матерей,
вступавших ради спасения детишек в битву с волками и прочими напастями. Со
щемящим сердцем Лина вспомнила сказку, которую Флоренс любила больше других,
и как после нее они всегда долго шептались.
Давным-давно жила-была орлица, и снесла она яйца да в гнездо положила,
а гнездо высоко-высоко свила. На утесе зубчатом, торосова-том - ни зверю
злому лапу чтоб не запустить, ни змею склизкому не забраться. Снесла и глаз