"Тони Моррисон. Не бойся (= "Жалость")" - читать интересную книгу автора

полагали, что смогут вести здесь честную жизнь, никому не давая отчета в
своих убеждениях, так вот же... Без наследников вся их работа, вся городьба
стоит не больше ласточкиного гнезда. Их отстраненность от общины породила
себялюбивое уединение; они лишили себя утешения и помощи клана. Любого:
баптисты, пресвитериане, племя, армия, родня... - какое-то внешнее окружье,
какая-то оболонь необходима. Гордыня - вот что. Всего лишь гордыней было
чувство, будто им никто, кроме них самих, не нужен, что они смогут прожить
как Адам и Ева, как боги, пришедшие из ниоткуда и никому ничем не обязанные,
помимо, разве что, собственных своих созданий. Надо было ей сказать им,
как-то упредить, но так велика ее к ним любовь и преданность, что в ее же
собственных глазах это было бы дер-зословием неуместным. Пока Хозяин был
жив, легко было на все смотреть сквозь пальцы; да и не были они семьей на
самом деле, не были даже дружеской общиной. Сиротами они были и ничем
больше - все вместе и каждый в отдельности.
Лина стала глядеть в неровную, волнистую оконницу, через которую
проникал игривый лучик солнца, ласковым желтым светом изливаясь на пол в
ногах Хозяйкиной постели. За окном на дальней стороне старой индейской
дороги сплошной стеной высились буки. По давнему обыкновению она с ними
заговорила.

- Что вы, что я... мы на своей земле здесь, - шептала она. - Да вам-то
что, а я вот... в отчем краю изгнанница.

Очнувшись, Хозяйка вдруг забормотала, стала что-то горячо
втолковывать - не то Лине, не то себе самой, - что-то очень важное, судя по
быстрым, резким движениям глаз. Что сейчас может быть так уж важно? -
подивилась Лина. - Так важно, что она силится говорить, когда весь язык в
язвах, болит и отказывается служить! Да, что-то хочет сказать - вон, даже
руками спеленатыми всплеснула. Лина повернула голову в направлении взгляда
Хозяйки. А, смотрит на сундук, хранящий дорогие для нее вещицы, подарки
Хозяина, отложенные на будущее. Кружевной воротник, шляпа, которую ни одна
приличная женщина не наденет, павлинье перо, успевшее преломиться. Поверх
нескольких кусков шелка зеркальце в изящной оправе, серебро которой
потускнело.

- Дай... м-м, - сказала Хозяйка.

Лина взяла в руки зеркало, а сама думает: ой, не надо! ой, не смотри!
Даже здоровому нельзя глядеть на собственное отражение - ведь оно может
выпить душу.

- Скрре-ей, - простонала Хозяйка каким-то детским, просительным тоном.

Как можно ослушаться? Лина дала ей зеркальце. Вложила между обернутых
тряпицами ладоней, уверенная, что уж теперь ее госпожа точно умрет. И эта
уверенность была как смерть для нее самой, поскольку и ее жизнь, все и в ней
и вокруг нее держалось на том, чтобы Хозяйка выжила, а это уж зависит от
того, дойдет ли, успеет ли Флоренс.
Во Флоренс Лина влюбилась с первого взгляда, едва увидев, как она
дрожит, стоя в снегу. Испуганное, длинношеее дитя, не говорившее ни словечка