"Кэтрин Морис. Услышать голос твой " - читать интересную книгу автора

претенциозно, а если принять во внимание то, что я уже давно была
"неработающей мамой", то и подавно. Второй вариант, казалось, призывал
уступить социальной тенденции, которой я пыталась сопротивляться. Чаще всего
я, молча, скрежетала зубами, когда какой-нибудь доктор - врач, разумеется, -
обращался ко мне с той беззаботной отеческой фамильярностью, которая
свойственна даже самым молодым из них, начиная с третьего курса медицинского
факультета: "Привет, Кэтрин? Это доктор Джонс".
Так или иначе, но стоило мне научиться понимать специфический жаргон,
употребляемый в медицинской литературе, как я обнаружила, что мне удается
извлечь из нее нечто полезное, а именно объективность, исследование, опыт.
Когда я училась в университете, для французской литературы и критицизма
было характерно обличение любого возможного знания в шатком непостоянстве.
После того, как годами я рассматривала мои любимые художественные
произведения сквозь призму структурализма, постструктурализма,
феноменологии, феминисткого критицизма и деконструктивизма, я накинулась на
медицину, как голодная мышь(?). Я устала от того, что "правда" - это
относительное понятие, отражение чьего-то взгляда на жизнь, способа
мышления. Я хотела испробовать вкус фактов, информации. Наука. Собрание
знаний, опирающееся на эмпирические данные, а не на талант болтливости своих
последователей. Немного больше телесного, немного меньше духовного - или по
меньшей мере того, что считалось душой среди левого крыла французских
интеллектуалов.
- Знание - сила, - заметила одна моя подруга, выслушав рассказ о моем
времяпрепровождении. Она сама принадлежала к той редкой породе врачей,
которые искренне приветствуют вторжение непосвященных в их профессиональную
сферу. Другие мои друзья выказали куда меньше понимания. - Ты превратишься в
ипохондричку. - Ты напрасно запугиваешь саму себя. - Не понимаю, зачем
вникать в суть любой своей болячки? Это забота докторов! Но я упрямо
продолжала читать свой "Мерк Мэньюал". Здоровье моей дочери было вне всякого
сомнения моей заботой, и я продолжала искать ответы на вопросы, мучавшие
меня. Одним сентябрьским вечером, лежа в кровати рядом с Марком, когда год,
а вместе с ним и период нашего невежества, близился к концу, я, наконец-то,
нашла то, что искала. Статья называлась "Педиатрия и генетика", подзаголовок
"Психиатрические состояния в детстве и юношестве", второй подзаголовок
"Детский аутизм или синдром Каннера". В журнале приводилось только краткое
описание, включающее в себя наиболее характерные признаки расстройства, не
вдающееся в подробности, которые могли бы облегчить определение диагноза. -
Аутизм, - читала я, - это синдром, проявляющийся в раннем детстве, который
характеризуется чрезмерным стремлением к одиночеству (нежелание общения,
неспособность к ласке, уход от зрительного контакта), склонностью к
постоянству во всем (ритуалы, нетерпимость к переменам, болезненная
привязанность к знакомым вещам, повторяемость действий), языковые и речевые
отклонения (варьируются от полной немоты до позднего овладения речью и до
очень индивидуального использования языка), а также неровные
интеллектуальные проявления. Больше в книге ничего не было. В ней не
говорилось о том, чем может быть вызвана болезнь, хотя и проскальзывал намек
на связь с генетикой, а также на то, что у некоторых детей возможны
неврологические расстройства. Что касается прогноза, то для более, чем
половины детей "прогноз однозначно пессимистический", и только около
четверти из них могли надеяться на "нормальное в среднем здоровье", что бы