"Альберто Моравиа. Я и Он " - читать интересную книгу автора

ничтожный.
Вздохнув, начинаю извлекать из сейфа свитки облигаций. Снова спрашиваю
себя, что лучше: отдать пять миллионов в долларах или продать облигации?
Конечно, за доллары проценты не идут, а за облигации идут. С другой стороны,
неоднократно предрекаемое обесценивание лиры может одним махом снизить
стоимость облигаций на десять или даже двадцать процентов, меж тем как о
падении курса доллара пока и речи нет. В конце концов возвращаюсь к
первоначальному решению: продать облигаций на пять миллионов. Но каких?
Шесть с половиной процентов "Государственных Железных Дорог"? Пять процентов
"Пиби-газ"? Шесть процентов "Извеимера"? А может, "Романа Элетричита"?
"Илва"? "Алиталия"? "Фиат"? Вновь вздыхаю с наигранно-откровенным чувством
вины и выбираю пять с половиной процентов "Ири Сидера". Вынимаю из витка
десять оранжевых бумажек по полмиллиона каждая, откладываю их в сторону и
загружаю обратно в сейф остальные облигации. Однако за всеми этими
раздумьями я отвлекся. Чувство вины заставило меня позабыть на какоето время
о "жрице". Но "он" гнет свое. Как одержимый, "он" шепчет: "- Урони на пол
одну бумажку, нагнись и глянь на ее ноги! - Сдались тебе эти ноги! - Ты
нагнись, нагнись - не пожалеешь.
- Да зачем? - Затем, что твое чувство вины сгладится, а то и вовсе
исчезнет после того, как ты обнаружишь "истинную" причину твоего прихода в
банк.
- Истинная причина моего прихода в банк - снять пять миллионов для
Маурицио.
- Э-э, нет, на самом деле ты пришел сюда для того, чтобы встретиться с
этой женщиной. Ну, чего ждешь, нагибайся!" Нехотя я подчиняюсь. Локтем
сбрасываю со стола одну из облигаций; бумажка падает на пол; нагибаюсь ее
поднять и задерживаюсь на мгновение, чтобы рассмотреть ноги "жрицы". На сей
раз, настороженный "его" настойчивостью, я невольно подмечаю некоторые
особенности. Прежде всего понимаю, что ошибся: на ногах нет колготок, они
голые. Меня поражает их безупречная, лоснящаяся, сверкающая белизна, какая
бывает у иных блондинок. Такая белизна, неожиданно ловлю я себя на мысли,
кажется мне загадочным образом порочной, именно благодаря своему блеску и
своей непорочности. Тут "он" спрашивает: "- Ну что, прав я был?" Делаю вид,
что не понимаю: "- Да, прав: ножки что надо.
- Не в этом дело.
- А в чем? - Неужели не видно, что ножки-то... блудливые? - Это еще
почему? - Потому что "заперты".
Так и есть. Мое определение "порочный" и "его" "блудливый" объясняются
тем, что обе ноги, упирающиеся в перекладину под столом, действительно
"заперты", то есть плотно сжаты, словно герметически подогнаны одна к
другой, как челюсти капкана. "Он" поясняет: "- Блудливые они потому, что
хоть и "заперты", а так и просят, чтобы их открыли. Прямо как устрица в
своей раковине: чувствуется - что-то она там прячет и изо всех сил будет
сопротивляться, если ее захотят открыть, но именно поэтому и возникает
желание раскрыть раковину и посмотреть, что она так ревностно защищает".
"Он" лихорадочно нашептывает мне свои соображения, а сам тем временем
становится, к моему всегдашнему изумлению, огромным.
"- Насчет устриц это ты неплохо придумал, - отвечаю я. - Только теперь
нам пора".
С этими словами я подбираю бумажку, выпрямляюсь и продолжаю укладывать