"Альберто Моравиа. Я и Он " - читать интересную книгу автора

из них через прямоугольное отверстие с торца, перехватывает ее губами,
кладет пачку обратно в карман, прикуривает от зажигалки, убирает зажигалку в
карман, затягивается, выпускает дым из ноздрей, зажимает сигарету меж
пальцев молочной белизны с желтыми ободками никотина вокруг овальных,
тщательно отполированных ногтей и произносит: - Ну что, приступим? Прочел
вчера твой набросок сценария. Будем обсуждать? Что на меня нашло? Какое-то
наваждение, вроде того жуткого сна, когда Фауста ослепила объектив
кинокамеры своим лобком, берет верх над осмотрительностью.
Сдавленным от волнения голосом я говорю: - Слушай, Маурицио, прежде чем
говорить о сценарии, хочу кое о чем тебя попросить.
Неудачник, как есть неудачник! А в придачу еще и мазохист! Ну зачем,
спрашивается, с самого начала, без всяких видимых причин стелиться перед
этим двадцатилетним юнцом? У меня такое чувство, будто мы играем в китайскую
игру, выбрасывая на пальцах "камень - ножницы - бумага". Ножницы режут
бумагу, но ломаются о камень. Бумага обертывает камень, но режется
ножницами. Камень портит ножницы, но обертывается бумагой. Так вот, рядом с
Маурицио я все равно что ножницы рядом с камнем, бумага рядом с ножницами,
камень рядом с бумагой. Что бы я ни делал, что бы ни говорил, Маурицио
неизменно оказывается "сверху", а я перед ним неизменно ощущаю себя "снизу".
Вот и сейчас после этой неосторожной, неуклюжей просьбы я нетерпеливо ерзаю
на стуле, a Mayрицио смотрит на меня в упор неуловимо-презрительным
взглядом, каким разглядывают насекомое, учудившее нечто ему несвойственное,
например, как данном случае, заговорившее.
Наконец Маурицио выдавливает: - Попросить? О чем? - Маурицио, ты должен
пообещать мне одну вещь - Пообещать? - Понимаешь, фильм, сценарий которого
мы сейчас пишем, - это "мой" фильм. Если угодно, я вынашивал его с самого
детства. Обещай, что уговоришь Протти взять меня на место режиссера.
И снова я "снизу", теперь уже раз и навсегда.
Маурицио, понятно, чувствует, что он "сверху", и воспринимает мою
просьбу спокойно. Он долго рассматривает меня с пренебрежительным
любопытством энтомолога.
- Знаешь, Рико, - произносит он наконец, - хорошо, что ты с самого
начала заговорил о режиссуре.
- Почему? Он сидит в излюбленной позе - в профиль, как будто не
развалился в кресле моего кабинета, а застыл на портрете эпохи Возрождения -
женоподобный, медовласый паж с золотисто-карими, потухшими глазами на
молочно-белом лице.
- Потому что сейчас мне важно окончательно понять: работать с тобой
дальше или нет.
Катастрофа! Разгром! Караул! Спасайся кто может! Пытаюсь овладеть
ситуацией, взять себя в руки, успокоиться, но чувствую, как на лице
проступает гнуснейшее выражение подавленности. Лопочу: - Не понимаю, что ты
хочешь этим сказать? Словно в задумчивости, Маурицио произносит безразличным
тоном: - То, что твой набросок сценария мне не понравился.
- Чем же он тебе не понравился? Говорю не своим голосом. Минуту назад
был бледен как смерть. Теперь раскраснелся, надувшись как индюк. А Маурицио
хоть бы что. Еще бы: ведь я вечный пасынок судьбы, а он ее баловень. В этом
весь ужас. Точно по заранее намеченному плану, он продолжает.
- Вот что. Попробуй вкратце изложить сюжет сценария, как изложил бы его
Протти. Идет? - Но зачем? - После твоего пересказа мне легче будет показать