"Ги де Мопассан. Черт" - читать интересную книгу автора

и тихонько мычали, выпрашивая у этих прохожих свежей травы.
- Может, ничего уже и не надобно? - подходя к дому, негромко сказал
Оноре Бонтан.
И в том, как это было произнесено, прозвучало неосознанное желание.
Но старуха все еще дышала. Она лежала на своей нищенской постели,
бросив поверх фиолетового ситцевого одеяла руки - костлявые, узловатые,
напоминавшие каких-то непонятных животных, скорее всего крабов, руки,
скрюченные ревматизмом, черной работой, тяжким, почти вековым трудом.
Рапе подошла к кровати и впилась глазами в умирающую. Потом пощупала ей
пульс, потрогала грудь, прислушалась к дыханию, что-то спросила, чтобы
старуха подала голос, и, снова внимательно оглядев, вышла вместе с Опоре.
Теперь она уже не сомневалась - к ночи все будет кончено.
- Ну как? - спросил он.
- А так, что она проживет дня два, может, и три, - ответила сиделка. -
За все про все я возьму с вас шесть франков.
- Шесть франков! Шесть франков! - раскричался тот. - Вы что, не в своем
уме? Говорю вам, ей осталось жить пять, ну, от силы шесть часов!
Они торговались долго и яростно. Но так как сиделка заявила, что
уходит, а время меж тем шло и хлеб по-прежнему был не убран, Оноре
волей-неволей сдался.
- Ладно уж, пусть будет шесть франков за все про все, пока тело не
вынесут.
- Идет, шесть франков.
И он широко зашагал в поле, к своим хлебам, клонившимся под жарким
летним солнцем, от которого перезревает зерно.
Сиделка вернулась в дом.
Она прихватила с собой шитье, - сидя возле мертвых или умирающих, она
неустанно рукодельничала, иной раз для себя, иной раз для хозяев, которые
приплачивали ей за эту дополнительную работу.
- Вы хоть причастились, мамаша Бонтан? - вдруг спросила она.
Та покачала головой, и богомольная Рапе вскочила как ужаленная.
- Господи спаси и помилуй, да как же это так? Сию минуту побегу за
кюре.
Она так резво засеменила к дому священника, что мальчишки на площади,
поглядев на нее, решили: с кем-то стряслась беда.

Священник немедленно облачился и отправился к умирающей; впереди шел
мальчик-певчий, и звон его колокольчика возвещал пышущим зноем безмолвным
полям о шествии бога. Мужчины, работавшие вдали, завидев фигуру в белом,
снимали широкополые шляпы и неподвижно стояли, пока она не скрывалась за
какой-нибудь фермой, женщины, вязавшие снопы, разгибались и крестились;
переполошенные черные курицы, ковыляя на тонких лапках, бежали вдоль канав
до известных им одним ямок, в которые они внезапно ныряли с головой;
жеребенок, привязанный на лугу, испугавшись белого одеяния, начал кружить на
веревке, то и дело взбрыкивая. Маленький певчий в красном шел прытким шагом,
за ним, склонив набок голову в квадратной шапочке, следовал священник, все
время бормотавший молитвы; шествие замыкала Рапе, сгорбленная, согнутая
пополам, точно она собиралась пасть ниц, и набожно, как в церкви, сложившая
руки.
Оноре тоже увидел их издали.