"Уорд Мур. Дарю вам праздник" - читать интересную книгу автора

помахав хвостом, сбежала по стволу дерева, чтобы тут же вскарабкаться на
другое. Будто мне все привиделось.
Я переложил узелок обратно в правую руку и снова зашагал - но уже не
так бодро. Ноги у меня отяжелели, мышцы руки непроизвольно подергивались.
Почему не вцепился я изо всех сил в поводья и не задержал охотника по
крайней мере настолько, чтобы преследуемый им смуглый зверек не убежал
подальше? Что заставило меня отступиться? Ведь это был не страх - во
всяком случае, не страх в обычном смысле; я совсем не робел перед
всадником, я это помнил. Я был уверен - замахнись он на меня своим
хлыстом, я запросто стащил бы его с лошади.
И все же - струсил. Струсил вмешаться, влезть не в свое дело,
совершить поступок по первому побуждению. Меня парализовала боязнь
противопоставить свои симпатии и пристрастия естественному течению
событий.
Я медленно брел по дороге - и сгорал от стыда. Я мог, я должен был
спасти человеческое существо от унижения и боли; возможно, в моей власти
было за одно короткое мгновение изменить целую жизнь. Я был повинен в
малодушии куда худшем, нежели обыкновенный страх за собственную шкуру. Но
хоть весь изойди слезами, хоть что делай - одно невозможно: вернуться в
прошлое и повести себя там иначе.
Остаток дня я пребывал в мрачности, то нещадно грызя себя, то немощно
оправдывая. Беглец мог быть и правонарушителем, и слугой; его вина могла
заключаться в нерасторопности, непочтительности, воровстве, попытке
убийства... Но могло быть и совсем иначе. В любом случае, какую бы кару не
избрал белый всадник, опасаться ему было нечего. Белого нельзя было ни
наказать, ни даже привлечь к ответственности. Общество единодушно ратовало
за переселение негров в Африку, добровольное либо принудительное - все
равно; ну а негры, ушедшие на запад, к непокоренным сиу (*16) или
"проколотым носам" (*17) воспринимались вообще как средоточия порока.
Всякий черный, не уплывший в Либерию или Сьерра-Леоне, вне зависимости от
наличия у него средств на проезд, был виноват в том, что происходит с ним
на территории Союза, только сам.
Я страдал, потому что всегда испытывал хотя и смутное, но упорное
нежелание соглашаться с большинством. Нежелание это я не мог себе
объяснить. Возможно, оно представляло собою всего лишь сентиментальный
бунт против матери в защиту дедушки Бэкмэйкера. Какая разница. Из-за него
я не мог оправдать свою слабость тем, что, действуй я согласно своему
желанию, я поступил бы возмутительно. Для меня это не было возмутительным.
В конце концов я счел за лучшее прекратить самобичевание и
постараться вернуть вчерашнее расположение духа; воспоминание об
отвратительной сцене мне удалось несколько приглушить. Я даже попробовал
убедить себя, что все было не так серьезно, как это могло показаться со
стороны, или что преследуемый ухитрился ускользнуть от преследователя. Я
не в силах был сделать бывшее не бывшим; оставалось как-то избавиться от
чувства вины.
В ту ночь я спал невдалеке от дороги, а поутру чуть свет двинулся
дальше. Хотя я находился сейчас немногим более чем в двадцати милях от
громадного города, ландшафт почти не менялся. Быть может, фермы стали
помельче да стояли потеснее друг к другу; контраст их с поместьями
сделался еще разительнее. Однако транспорт шел теперь сплошным потоком, а