"Шарль Луи Монтескье. Персидские письма" - читать интересную книгу автора

и теми же предметами и терзаюсь одними и теми же печалями. Я стенаю,
удрученный бременем пятидесяти годов, проведенных в заботах и тревогах, и не
могу сказать, что в течение моей долгой жизни мне выпал хоть один ясный день
и хоть один спокойный миг.
Когда мой первый господин возымел жестокое намерение доверить мне своих
жен и принудил меня с помощью соблазнов, подкрепленных тысячью угроз,
навсегда расстаться с самим собою, я был уже очень утомлен службою на крайне
тягостных должностях и рассчитывал, что пожертвую своими страстями ради
отдохновения и богатства. Несчастный! Мой удрученный ум являл мне только
награду, но не потерю: я надеялся, что освобожусь от волнений любви
благодаря тому, что лишусь возможности удовлетворять ее. Увы! Во мне
погасили следствие страстей, не затушив их причины, и, вместо того, чтобы
избавиться от них, я оказался окруженным предметами, которые беспрестанно их
возбуждали. Я поступил в сераль, где все внушало мне сожаление о моей
утрате: ежеминутно я ощущал волнение чувств; тысячи природных красот
раскрывались предо мною, казалось, только для того, чтобы повергнуть меня в
отчаяние. К довершению несчастья у меня перед глазами всегда был счастливец.
В эти годы смятения всякий раз, как я сопровождал женщину к ложу моего
господина, всякий раз, как я раздевал ее, я возвращался к себе с яростью в
сердце и со страшной безнадежностью в душе.
Вот как провел я свою жалкую юность. У меня не было наперсников, кроме
меня самого, мне приходилось преодолевать тоску и печаль собственными
силами. И на тех самых женщин, на которых мне хотелось смотреть с нежностью,
я бросал только суровые взоры. Я погиб бы, если бы они разгадали меня. Какой
бы только выгоды они не извлекли из этого!
Помню, как однажды, сажая женщину в ванну, я почувствовал такое
возбуждение, что разум мой помутился и я осмелился коснуться некого
страшного места. Придя в себя, я подумал, что настал мой последний день.
Однако мне посчастливилось, и я избежал жесточайшего наказания. Но
красавица, ставшая свидетельницей моей слабости, очень дорого продала мне
свое молчание: я совершенно утратил власть над нею, и она стала вынуждать
меня к таким поблажкам, которые тысячи раз подвергали жизнь мою опасности.
Наконец, пыл юности угас, теперь я стар и в этом отношении совершенно
успокоился; я смотрю на женщин равнодушно и возвращаю им с избытком то
презрение и те муки, которым они подвергали меня. Я все время помню, что был
рожден, чтобы повелевать ими, и в тех случаях, когда я ими еще повелеваю,
мне кажется, что я вновь становлюсь мужчиной. Я ненавижу их с тех пор, как
начал взирать на них хладнокровно и как мой разум стал ясно видеть все их
слабости. Хотя я охраняю их для другого, сознание, что они должны
подчиняться моей воле, доставляет мне тайную радость: когда я подвергаю их
всяческим лишениям, мне кажется, будто я делаю Это для себя, и от этого я
испытываю косвенное удовлетворение. Я чувствую себя в серале, как в своем
маленьком царстве, и это льстит моему самолюбию, а самолюбие - единственная
оставшаяся мне страсть. Я с удовольствием вижу, что все держится на мне и
что я нужен поминутно. Я охотно принимаю на себя ненависть всех этих женщин:
она укрепляет меня на моем посту. Но и я не остаюсь в долгу: они встречают
во мне помеху всем своим удовольствиям, даже самым невинным. Я всегда
вырастаю перед ними, как непреодолимая преграда; они строят планы, а я их
неожиданно расстраиваю. Мое оружие - отказ; я ощетиниваюсь придирками; на
устах у меня нет других слов, кроме как о долге, добродетели, стыдливости,