"Алексей Молокин. Лабух " - читать интересную книгу автора

впрочем, материальные тени. На месте погибших из небытия будут появляться
другие, и так до бесконечности, верша противоестественный круговорот
псевдожизни и псевдосмерти. Но клятые слышат. Оки верят тенью веры, любят
тенью любви и надеются тенью надежды. И пусть предметы их вер, надежд и
любовей обветшали, пусть от алого полотнища победы остался жалкий выцветший
лоскуток, от рубинового света - пустая стеклянная колба и тихо пахнущая
духами "Быть может" ниточка из шелкового шарфика на воротнике джинсовки - от
школьного выпускного вечера. Пусть от их музыки осталось только слабое
поскрипывание патефонной иглы по звуковой дорожке - неважно, они вспомнят.
- Вы думаете, я просто бродячий музыкант, - раздельно сказал он. -
Ошибаетесь, я - Лабух!
И включил звук.
Теперь надо было играть. Играть, не обращая внимания на нацеленные на
тебя арбалеты, винтовки, автоматы, на хищно скользнувшие в руки финки, на
занесенные для удара дубины. Нужно играть свою память.
Он щедро рассыпал по темным, густым, медленно колеблющимся водам
"Эпитафии" "King Crimson" лунные бусинки Джанго, и сразу же вспыхнула
зеленым шкала старенькой "Даугавы", пахнущей канифолью и юностью, и на
знакомой волне прорезались живые еще "Битлы" и отчаянно спросили: "Можно ли
купить любовь?" - и сами же ответили: "Нет!" Он играл слово "Чикаго",
вырезанное на перилах лестничного марша в доме своего детства, он играл
небритую отцовскую щеку, пахнущую "Беломором", офицерский планшет с
прозрачной целлулоидной вставкой, с которым ходил в первый класс. Он играл
отцовские плечи, с которых так хорошо видно колонны веселых людей, и красный
шарик, такой счастливый и такой недолговечный. Он играл сладкую горчинку
десертного вина на донышке новогодней рюмки и "Рио-Риту", и "Коимбру".
Тяжелым басом гремел фугас, и гитарный гриф дергался в мальчишеских руках,
словно ручка управления По-2, загримированного под "Цессну". Он играл
гордость - и все работающие радиостанции страны сообщали о новом полете в
космос, он играл скорбь - и маньяк-придурок все наводил и наводил пистолет
на Джона и никак не мог справиться со спусковым крючком. Он играл чудо, и
все подводные лодки возвращались на базы, все самолеты находили свои
аэродромы и все космические корабли совершали мягкую посадку в степях
Байконура, в Атлантическом океане или в пустыне Невада. Он играл любовь, это
когда все жили долго и счастливо и умирали в один день, а еще - это когда на
погоне лежала чья-то незнакомая рука с тонкими пальцами и пахло кленовыми
листьями. А еще - белые муары поземки на асфальте и пахнущий арабскими
духами воротник синтетической шубки у щеки, и мокрые, счастливые хиппи,
перепачканные в глине Вудстока, верящие, что так будет всегда, может быть,
даже еще лучше. Он играл надежду - и с хрипом развязывалось сердце, снова
принимаясь за работу. Гамлет возвращался в гримерную и, стирая грим, скрывал
от смерти свое лицо. И смерть, потупившись, проходила мимо. А караваны
ракет, несмотря ни на что, мчали Быковых, Юрковских и Дауге от звезды до
звезды...
Он бросил клятым себя, и те приняли его жертву. И поняли, что здесь, в
"сегодня", ничего нужного им нет.
- Слушай, парень, возьми "Фендер", хорошая гитара, или вот скрипку
возьми...
А какой-то пожилой усатый дядька в плащ-палатке уснул, привалясь к
покосившемуся фонарному столбу. Рядом с ним лежал ППШ, а по вздрагивающим во