"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

они всегда жили вместе в этой квартире, которую она всего несколько месяцев
назад разделяла с другим - с бывшим мужем, чьих фотографий теперь не было в
доме, но он искал их во время приступов ревности, мучимый мыслью о других
мужчинах, которым она принадлежала прежде, словно изменяя ему еще до их
знакомства. Раньше с ней жил и сын - светловолосый мальчик, улыбающийся ему
с фотографий, стоящих на ночном столике, полках книжного шкафа, рядом с
пишущей машинкой, на которой она работала. Глядя на эти фотографии, он
чувствовал себя захватчиком - это чувство особенно обострялось, когда он с
некоторым страхом и стыдливостью заглядывал в пустую детскую спальню и видел
кровать с цветными простынями и выстроенные в ряд игрушки на полках -
супергероев из мультфильмов, кораблики, мотоциклы и жестяные карусели,
которые она получила от своего отца и передала сыну с чувством светлой
ностальгии, как наследство. Это чувство было незнакомо ему, потому что у
него не было детей и он никогда не думал о возможности их иметь, и лишь
сейчас, влюбленный в женщину, у которой был ребенок, начинал понимать
гордость, которую можно испытывать, узнавая себя в другом существе. "Как
странно, - думал он, - что кто-то родился от нее и нуждается в ней больше,
чем я". Он не стал будить Надю, откинул влажные волосы с ее лица, чтобы
поцеловать губы, скулы, виски, опустил жалюзи до конца и задернул шторы,
чтобы свет зимнего утра не разбудил ее. На гравюре с всадником, висевшей
напротив кровати, как будто тоже снова наступила ночь и у реки разгорелся
огонь, на котором татары, поднявшиеся против царя, раскаляли докрасна лезвие
сабли, ослепившей Михаила Строгова.
"Кто это, - снова спросил он себя, - куда скачет и с каких пор?"
Сколько лет и в скольких местах смотрел майор Галас на эту темную гравюру,
изображавшую всадника в татарской шапке, с колчаном и луком, привязанными к
седлу: правая рука гордо лежит на поясе, а левой он держит лошадь за уздцы,
глядя не на дорогу, едва различимую в ночи, а в даль, недоступную глазам
зрителя, пытающегося разгадать его тайну и имя. Он поднял с пола шелковый
халат, надеваемый ею после душа и соскальзывающий потом, как струйки воды,
со свежей благоухающей кожи. Он вдыхал аромат халата, пока не увлажнил его
своим дыханием, приготовил кофе, посмотрел на кухонные часы, показывавшие
неправильное время, потому что она и не подумала их перевести, когда об этом
оповестили газеты и власти. Он вернулся в спальню с чашкой в руке, поставил
едва слышно диск Бола де Ньеве, который они слушали прошлой ночью, и,
остановившись на пороге и тихо напевая слова болеро, снова стал смотреть на
нее с внимательной нежностью, вновь пробуждавшей желание и вызывавшей дрожь
в коленях, словно ему было шестнадцать и он впервые видел спящую обнаженную
женщину, едва прикрытую одеялом. Он смотрел, наслаждаясь
беспрепятственностью, с какой мог любоваться ею и разбудить ее, жадно лаская
языком или пальцами. "Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя,
возлюбленная моя", - думал он и тихо повторял ее имя:
- Надя, Надя Эллисон, Надя Галас... - Каждый раз с модуляцией одного из
тех языков, которыми он зарабатывал на жизнь.
Потом, опустив глаза, он посмотрел с иронией и гордостью - почти
тщеславием - на моментальную и мужественную реакцию своего тела на то, что
он видел.
"Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною - любовь", - читала
Надя в Библии, принадлежавшей дону Меркурио. И, чтобы не поддаться соблазну
снова разбудить ее, он надел брюки и вернулся к сундуку Рамиро Портретиста и