"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

смириться даже с тем, что никогда больше не увидит ни своих друзей, ни
девушку, в которую был тогда влюблен, хотя эта любовь состояла скорее из
трусости и литературы, чем из восторга и желания. Это чувство было так же
эфемерно, болезненно и нелепо, как и вся его жизнь и мечты о бегстве, стихи
и исповеди, которые он писал в тетради в долгие скучные часы в школе, где с
тоскливостью оскорбленного изгнанника вел литературу преподаватель из
Мадрида. Его тотчас окрестил Праксисом самый беспутный из учеников -
Патрисио Па-вон Пачеко, в будущем лейтенант гражданской гвардии, уже тогда
куривший марихуану и мечтавший украсить руки легионерской татуировкой. Он и
она встречались на улицах Махины совершенно незнакомые и чужие друг другу,
будто разделенные веками, - невольные наследники одиночества, страдания и
любви тех, кто породил их.

Он встал, чтобы взять сигарету с ночного столика, и только тогда,
увидев время на циферблате будильника, понял, что уже поздно. Невольно он
подсчитал, сколько времени должно быть сейчас в Махине. Наверное, уже
рассвело, и его отец на рынке, раскладывает влажные блестящие овощи на
мраморном прилавке, возможно, спрашивая себя, где сейчас его сын, в какой из
городов, о которых мечтал подростком, забросила его скитальческая профессия
переводчика. Он взглянул на телефон и почувствовал угрызения совести,
вспомнив, сколько времени прошло с тех пор, как он последний раз говорил с
родителями. Он зажег сигарету и приложил ее к губам Нади, легко погладив ее
по лицу и волосам. Включать свет не хотелось, хотя уже наступила полночь: он
не ощущал ни хода времени, ни необходимости что-то делать или куда-то идти.
- Почему мы не встретились тогда, - сказал он, наклонившись над ней
почти в темноте, - не несколько месяцев, а восемнадцать лет назад? Почему
нам не хватило для этого смелости, ума, мудрости, интуиции - или, по крайней
мере, мне? Что за пелена была на моих глазах, не позволившая увидеть тебя,
когда ты была передо мной - на полжизни моложе, но все же не более желанная,
чем сейчас, всегда одна и та же?...
Он представил ее себе, пытаясь вспомнить: ирландское лицо и испанские
глаза, каштановые волосы, становившиеся рыжими на солнце, непринужденную
ленивую походку, свойственную ей не только в кедах и джинсах, но и сейчас,
когда она надевала короткие облегающие платья и туфли на каблуке, чтобы быть
для него еще более желанной. Она одевалась так только дома, потому что,
выйдя в таком виде на улицу, тотчас бы заледенела: под этим желтым платьем
не было ничего, кроме ее кожи, легкого аромата пены для ванны, духов и
женского тела, которое через несколько дней пахло уже и им самим, его телом
и слюной. Эти запахи смешивались, как их воспоминания и души, как два
голоса, звучавшие в сумраке времени без расписаний и дат: в утренние и
вечерние часы, ночью и на рассвете, когда комната наполнялась сначала
прозрачным, а потом голубым светом, он смотрел на нее спящую, подбирая
нежные имена на нескольких языках. Он придумывал ласки, чтобы разбудить ее -
с инстинктивным желанием не обладать - потому что никогда не умел и не хотел
обладать самым дорогим для себя, - а ласкать и беречь ее, чтобы стирать
своим бесконечным терпением и нежностью все горести жизни, вызывать
беззаботную улыбку на ее губах и в глазах, блестевших, когда ее переполняло
спокойное счастье любви, чтобы видеть, как она снова засыпает в его
объятиях, и осторожно подниматься, боясь разбудить, идти на кухню и готовить
кофе, апельсиновый сок, тосты или омлет. Все это было так естественно, будто