"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

я издали наблюдаю за играми других детей, боясь их, жестоко дерущихся между
собой и обижающих слабых, маленьких и сумасшедших, я прячусь за окном
террасы, чтобы безопасно следить за их играми и подслушивать разговоры,
воображая приключения, увеличивавшие размеры пространства и вещей,
превращавшие крошечные травинки в лесные деревья, насекомых - в
доисторических существ, виденных в кино, а запертые ворота Дома с башнями -
в крепостную стену замка. Я постоянно ожидал чего-то, сам не зная чего:
возвращения с поля отца или деда Мануэля с мулом, нагруженным оливками,
овощами или кормом для скота, с запахом грязи, вельвета и скошенной травы;
возвращения матери, которая, как мне говорили, была в больнице. Она
появилась внезапно, когда я почти забыл про нее: остановилась на пороге, не
узнанная мной сначала - намного более худая и бледная, чем раньше, - и
наклонилась ко мне, чтобы поднять с земли, прижать к мягкой горячей груди,
безмолвно плача, вытирая мои слезы платком, вытащенным из передника и
пахнувшим болезнью и больницей.

Мне не удается удержать молодой образ матери: в моей памяти возникают
ее седые волосы и состарившееся лицо, и я отгоняю от себя это воспоминание,
так же как не хочу думать о том, что время не пощадило и отца, и стараюсь не
вспоминать деда Мануэля и бабушку Леонор, неподвижно сидящих на софе, будто
в зале ожидания смерти. Но иногда, звоня матери по телефону из далекого
города, который она, наверное, не смогла бы отыскать на карте, я слышу ее
голос - точно такой же, как в молодости, очаровывающий меня своей нежностью
и акцентом Махины, - и узнаю в нем простодушие и тревогу: этим голосом она
будила меня зимой по утрам, напевая романсы, когда открывала ставни,
подметала выложенный плиткой пол и застилала постели. Таким был ее голос и
До моего рождения: не моей матери, а этой девочки с бантом в волосах,
улыбающейся в объектив фотоаппарата со сжатыми губами, чтобы не были видны
зубы, и женщины, позирующей в свадебном платье - она смотрит и улыбается,
слегка склонив голову набок, невольно подражая манере, с которой позировали
актрисы того времени. Правой рукой она отодвигает занавеску, за которой
видны балюстрада и чахлый Французский сад, наверное, нарисованный двадцать
лет назад доном Отто Ценнером, родоначальником студийной фотографии в
Махине, предшественником и учителем Рамиро Портретиста.
Я не помню лица своей матери и, с чувством вины, стараюсь не
представлять, какова сейчас ее жизнь, как она, состарившаяся, с больными
суставами, с трудом поднимается по лестнице, прибирает в доме, в одиночку,
без чьей-либо помощи, носит дрова, чтобы разжечь огонь до рассвета,
заботится о моих бабушке с дедушкой, одевает и моет их. Она слепо покорялась
обязанности трудиться, с тех пор как себя помнит, всегда подчинялась другим,
постоянно боясь их жестокости или страдая от безразличия, никогда не думая,
что сама чего-нибудь заслуживает, что можно было бы жить иначе. Я
предпочитаю слышать ее голос - такой молодой по телефону - и не думать о
том, что в своей жизни, столь далекой от моей, она не знала ничего, кроме
страха, работы, нужды и страдания. Я прощаюсь, кладу телефонную трубку,
отгоняя от себя ностальгию и чувство вины, неподвижно гляжу в окно
гостиничного номера или вестибюля аэропорта, откуда позвонил матери, и
стараюсь не представлять себе грустного полумрака своего дома, не видеть
ее - все еще держащую телефонную трубку в руке, словно не смирившись с тем,
что мой голос больше не слышен, а гудок на линии означает, что я все еще