"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

нахожусь на другом конце провода. Я стараюсь убежать от всего этого, работаю
с притворным усердием, говорю на двух или трех языках, будто путешествуя по
странам и жизням, не принадлежащим мне, без опоздания вхожу в назначенную
мне кабину синхронного перевода, проверяю микрофон, наушники, отгоняю
желание закурить, слышу голос и повторяю по-испански слова, не обращая
внимания на их значение. Слушая и ровным, нейтральным тоном произнося слова,
я смотрю сквозь окошко кабины в зал, где мужчины и женщины, одетые с
однообразием, кажущимся мне всегда таким же ирреальным и футуристическим,
как выражение их лиц и блеск ламп, жестикулируют и молча двигают губами, как
рыбы, дремлют или скучают с висящими вдоль подбородка серыми проводами от
наушников.
Слушая безразличные мне слова и находя для них эквиваленты с мгновенным
автоматизмом, я различаю в этом потоке другие голоса, как будто льющиеся из
мягких наушников - монотонные, скрытые, настойчивые, как биение моего
сердца. Они зовут, чтобы я вернулся, напоминая, что не перестали
существовать в тот момент, когда я с облегчением повесил телефонную трубку,
что по-прежнему звучат в доме на площади без тополей и улицах, откуда я
уехал с ожесточенной решимостью никогда больше не возвращаться - ровно
половину моей жизни назад. Теперь в домах уже есть электрические звонки, а
не дверные молотки, Дом с башнями превратился в школу искусств и ремесел,
опустели почти все здания на площади, землю покрыли асфальтом и окончательно
снесли постройку на углу, первой ставшую необитаемой и разваливавшуюся на
протяжении долгих лет.
- Хозяина этого дома убили, - рассказывала мать, - а потом, помнишь,
там жил слепой, который через каждые несколько шагов оборачивался, поднимал
палку и вынимал пистолет, угрожая пустоте?
Но внутри дома, который я через столько лет по-прежнему зову своим,
царит сейчас тот же полумрак, как и в те дни, когда я одиноко бродил по
комнатам зимними вечерами и искал фотографии и таинственные предметы под
бельем, хранившимся в комодах и за занавешенными стеклами в стенном шкафу; я
проводил целый день в пустом доме со своей бабушкой Леонор, когда дедушка и
родители уезжали на рассвете собирать урожай оливок, прислушивался к звукам
с улицы, надеясь уловить стук копыт и колес повозок и шаги сборщиков урожая,
которые возвращались в сумерках, словно принося с собой шум побежденной
армии. Дверь открывается навстречу холодному воздуху и гулу голосов,
мужчинам, разгружавшим взмыленных мулов, запаху навоза, земли, травы,
мешковины и сока раздавленных оливок. Моя мать возвращается с растрепанными
волосами, завернувшись в черную шаль с испачканной грязью бахромой, с
загрубевшими руками и содранной кожей пальцев от сбора с земли оливок. Дед с
видом епископа въезжает на площадь Сан-Лоренсо на осле, придавленном
тяжестью его тела, отдает сотрясающие дом распоряжения - высокий,
неутомимый, вспыльчивый, жизнерадостный, - требует ужин, выливает ледяную
воду из кувшина в таз и умывается на кухне, где горшок с едой уже кипит у
огня. Я сажусь рядом с дедом, подношу ему уголек на маленьком совке, чтобы
он поджег сигарету, гляжу на его раскрытые руки, лежащие, как корни, на
залатанных коленях брюк, и жду, чтобы он заговорил, прошу рассказать мне
что-нибудь - например, о женщине, замурованной в Доме с башнями, - или
изобразить вой волков в горах Махины, который он слышал во время своего
ночного перехода. Дед улыбается, медленно покуривая, и начинает
рассказывать, стараясь, чтобы его услышала бабушка Леонор, которая сердится,