"Андрей Молчанов. Перекресток для троих" - читать интересную книгу автора

часы.
Он брал на часовом заводе какое-то интервью, и теперь у нас с ним
чудесные экспортные циферблаты.
Я запираю дверь, и мы шарахаем с ним по сто грамм за все хорошее.
Затем он выметается, я надеваю часы и, любуясь ими, накручиваю
телефонный диск, пробиваясь сквозь непрерывное "занято" к своему приятелю
Сержику Трюфину. Он редактор на радио.
- Сегодня вечером, старичок, - пыхтит Сержик, - твоя передачка будет в
эфире. Как мои вирши?
Его вирши набраны, и я сообщаю, что его вирши набраны. Мы страшно
довольны друг другом.
- Выписал по максимуму - шестьдесят пять, - говорит Сержик шепотом.
- За мной тоже будет на всю катушку! - на одном дыхании, весело и громко
отзываюсь я, и наш во всех отношениях приятный разговор заканчивается.
Затем следуют визиты. В них принимают участие три автора и половина
сотрудников редакции. Решаются сотни вопросов. Телефон бренчит не переставая.
Попутно происходит какая-то неразбериха в моем организме. Меня начинает мутить,
и я чувствую, как в желудке ворочаются апельсин, осетрина, хлеб, виски, водка и
всякие биологические соки. Головная боль, поначалу отступившая, возвращается, и
я со страхом думаю, что вечером она доймет меня до воя звериного.
Некоторое время я терплю и сильно страдаю, но, когда перечисленные
напасти осложняются еще и внезапной изжогой, иду в туалет, где меня
выворачивает наизнанку. Я потею. Насквозь. После, хватаясь за различные
стационарные предметы, я приползаю в буфет, где не сходя с места выдуваю три
бутылки лимонада. Желудок остужен, но общая мерзость моего состояния
усугубляется от сладкой холодной жидкости зубной болью. Болит дупло зуба,
которое я собираюсь зашпаклевать едва ли не год.
Бреду в медпункт. Там мне оказывается неотложная помощь в виде таблетки
для устранения мигрени и в виде сочувствий по поводу изжоги, ибо запас соды
неделю как вышел.
Качаясь и лязгая, как лихорадочный, зубами, я, возвращаюсь к себе и
звоню Славе по внутреннему телефону,
- Старик, - говорю я слабым голосом, - пивоваренный отменяется. Но за
тобой - два литра неосветленного. Жду.
Слава согласно мычит.
Я запираю дверь, дергаю телефонный шнур на себя и, с надеждой ожидая
благотворного действия таблетки, заваливаюсь на стулья, рядком стоящие у
стенки. Накрываюсь дубленкой. Меня сотрясает дрожь, и в животе что-то надрывно
ухает, журчит и озверело бунтует. Нет, такой жизнью я себя быстро угроблю. И
патрон мой мне об этом заметил правильно. Патрон, он же художественный
руководитель моих литературных потуг, - известный поэт, возраста среднего, но
мудр, как старец: живет в лесу, бегает, невзирая на погоду, по тропинкам, за
стол садится с рассветом и творит до обеда, после обеда читает, гуляет, решает
издательские вопросы и интеллектуально совершенствуется. Стихи его, правда, год
от года скучнее и серее, но, говорят, главное - здоровье. Нет, патрона я
уважаю, это подвиг - жить так. Я и захочу - не сумею.
Дурак. Самоубийца. Вырожденец.

ИГОРЬ ЕГОРОВ
К Михаилу я прибыл под вечер. На рейсовом автобусе, ибо у "Победы"