"Рауль Мир-Хайдаров. Седовласый с розой в петлице (повесть)" - читать интересную книгу автора

их била, и повсюду им чудился подвох. Прежде всего выдавали таких глаза:
затравленные, жалкие, в которых не читалось ни силы, ни желания вступать в
какую бы то ни было борьбу, даже за самого себя. Вольнее, свободнее, что ли,
чувствовали себя люди творческих профессий или выдававшие себя за оных. Один
наиболее шумный, потрепанный блондин в сандалиях на босу ногу и в легкой
курточке из синтетической ткани, прожженной кое-где сигаретами,--
представлялся всем журналистом. Он направо и налево сыпал именами известных
корреспондентов и редакторов, заговорщически сообщал о каких-то грядущих
переменах и перемещениях, известных пока лишь в узких и привилегированных
кругах. Говорил, что его наперебой зазывают то в одну, то в другую уважаемую
газету, но он, мол, не желает продавать в рабство свое золотое перо ни той,
ни другой, поскольку в штате и той и другой сидят, мол, одни подхалимы и
бездари, а он не намерен своим талантом способствовать их успеху. Одного
трезвого взгляда было достаточно, чтобы понять, что не только в газету, а в
любое мало-мальски порядочное учреждение путь этому еще нестарому человеку
уже был заказан,-- слишком долго пришлось бы думать, прежде чем решиться
доверить ему хоть какое-то дело.
Особое оживление вызывало у посетителей кафе появление некоего поэта --
чувствовалось, что здесь его любили. Периодически, словно уверяя других, а
прежде всего, наверное, себя, что он действительно поэт, он вынимал из
своего неизменного разбухшего портфеля потрепанные газеты и какой-то журнал
без обложки, судя по объему и формату, явно не литературный, где были
напечатаны его стихи. Видно было, что он особенно дорожил этим журналом, где
маленькая подборка стихов была дана с фотографией автора. Ходили слухи, что
журнал не однажды сослужил поэту добрую службу - по крайней мере, в
вытрезвителях, где он требовал к себе особого отношения как к творческой
личности. Внешне поэт ничем не отличался от завсегдатаев "Лотоса": та же
классическая прическа с безукоризненным пробором, костюм, неcнашиваемые
зимние ботинки на каучуке в любое время года, и непременный атрибут,
выделявший его даже из этой живописной толпы,-- ярко-красный шейный платок
на тонкой, морщинистой шее. Он тоже никогда не стоял в очереди за
портвейном,-- толпа почтительно уступала кумиру место у стойки. Выпив, он
быстро озлоблялся, что невыгодно выделяло его среди обычно мирных
посетителей "Лотоса", и начинал крикливо читать свои стихи, комментируя их
непечатным текстом,-- такая вольность разрешалась лишь ему одному. Наверное,
когда-то он был не без искры божьей, но злоба, душившая его изнутри, не
позволила ему стать настоящим поэтом,-- так, по крайней мере, казалось
профессору. Жесткие, недобрые были это стихи. Частенько Серж - так звали
поэта - уходил, позабыв свой портфель, который бережно передавали внутрь
стекляшки, где он день-другой, а иногда и неделю дожидался хозяина,
воевавшего, очевидно, в это время в редакциях газет и журналов с
редакторами. Поэтов, кроме Сержа, было здесь еще несколько, но всем им было
далеко до популярности мэтра с эффектным шейным платком,-- в очереди за
портвейном они стояли на общих основаниях. Поэтому, наверное, испытывая
нескрываемую зависть к "удачливому собрату по перу", к его популярности в
"Лотосе", молодые коллеги демонстративно игнорировали Сержа: держались между
собой дружно, вели сугубо светские разговоры,-- это от них Павел Ильич
впервые услышал о балете Мориса Бежара. Они же распространяли слух о том,
что Серж безнадежно старомоден и что на его рифмах далеко не уедешь. Но все
это ничуть не вредило славе первого поэта "Лотоса", даже наоборот,-- как ни