"Рауль Мир-Хайдаров. Седовласый с розой в петлице (повесть)" - читать интересную книгу автора

волоску. Видимо, существовал в этой среде свой неписаный закон, эталон, ниже
которого опускаться было неприлично.
Несмотря на то, что вокруг все двигалось, шевелилось, говорило,
радовалось и возмущалось, Павлу Ильичу вдруг подумалось - не маскарад ли
это, живые ли рядом люди,-- и в памяти всплыло: театр теней... Нечто
большее, чем праздное любопытство, тянуло Павла Ильича к "Лотосу", и он еще
не раз приходил сюда с заранее заготовленным рублем, так как чувствовал, что
более крупная купюра могла вызвать недоверие к нему.
Нельзя сказать, что его совсем не замечали: когда он подходил к
стекляшке, с ним молча, но учтиво, а некоторые даже изысканно,
раскланивались, а обладатели шляп, люди, как правило, постарше самого
Таргонина, делали джентльменский жест, приподнимая над полысевшими лбами
головные уборы, потерявшие цвет и форму - эта галантность вызывала улыбку,
которую Павел Ильич с трудом сдерживал. Но высшая почесть, оказанная ему,--
а может, это было традиционным вниманием к новичку, Таргонин не успел в этом
разобраться до конца,-- заключалась в другом. Он уже заметил, что у окошка,
где так ловко и быстро разливали требуемое, никогда не было суеты и толчеи,
никто не пытался подойти без очереди - наверное, здесь это почиталось за
дурной тон,-- хотя очередь была почти всегда. Так вот, очередь выделила
Павла Ильича: стоило ему подойти и тихо пристроиться в ее конец, как к нему
оборачивался последний и великодушным жестом приглашал его вперед, так же
поступал каждый из стоявших перед ним, пока Павел Ильич, рассыпаясь в
благодарностях, не оказывался у вожделенного окошечка.
Удивительно, что общение, ради которого, наверное, стекались сюда со
всего города эти люди, не было, на взгляд Таргонина, навязчивым,
бесцеремонным - большей частью мужчины держались небольшими группами, но
группы эти тасовались чуть ли не каждые полчаса: одни уходили или
отпочковывались по непонятным для него интересам, другие приходили. Немало
было и таких, как Павел Ильич, в одиночку, молча коротавших время за
стаканом вина, и право каждого на такую свободу, вероятно, тоже признавалось
здесь, по крайней мере, в собеседники к нему никто не набивался, хотя
профессор чувствовал: подай он только знак, изъяви желание - собеседники
или компаньоны у него вмиг найдутся. Здесь никто никого не торопил, да и
ничто не торопило, как ничто и не удерживало. Каждый созревал сам, в
одиночку, чтобы в итоге стать частью целого и уже до конца дней своих
застыть навсегда, как в музее восковых фигур, в том одеянии, в котором
появился здесь в первый раз.
Не все вокруг "Лотоса" и не сразу стало понятным Павлу Ильичу, но
открытия, сделанные путем личных наблюдений, иногда поражали профессора. Он
заметил, что у кафе никто не просил и не занимал денег, по крайней мере
открыто. О том, чтобы кто-то собирал копейки,-- обычная картина почти для
всех питейных заведений,-- не могло быть и речи. С рубля за стакан портвейна
полагалась на сдачу даже серебряная монетка, о которой знал каждый из
завсегдатаев, но никто эту монетку не требовал - это был, как им, наверное,
казалось, щедрый жест, еще из той безбедной жизни, которой они некогда жили.
Однажды профессор увидел, что по соседней аллее, тоскливо, с завистью
посматривая в сторону "Лотоса", прошел вконец опустившийся пьяница, но
подойти не решился - сработало некое табу, непонятное Павлу Ильичу.
Как-то дома, когда Таргонин размышлял об этом, его осенило: да "Лотос"
же последний бастион, рубеж для этих катящихся вниз людей, и пока они в