"Рауль Мир-Хайдаров. Седовласый с розой в петлице (повесть)" - читать интересную книгу автора

незапамятных времен обитала самая отчаянная городская шпана, словно по
наследству передававшая дурную репутацию из поколения в поколение. К тому же
взрослая часть Татарки - мясники, мездровщики, мыловары, колбасники,
кожевенники - работали на мясокомбинате, самом крупном в те времена
предприятии города, где директором был Маркел Осипович Стаин. Работа на
комбинате ценилась высоко, и отца жоркиного почитали. А потому на гордой
Татарке мужики, одним ударом кулака убивавшие быка, первыми здоровались с
Жоркой и не одному сыну-сорванцу драли с малолетства уши, чтобы не задирал
Стаина-младшего, а был ему другом, защитником. Да и Жорка, если не по
природе, то по беспечности своей щедрый, пользовался любовью на Татарке,
потому что не жалел ни карманных денег, которых у него всегда было с
избытком, ни своих знаний - и списывать давал, и подсказывал в школе. А уж
когда он начал играть в футбол за местный "Спартак", за который оголтело
болел и стар и млад на Татарке, и быстро стал самым удачливым его
бомбардиром, популярности его не стало предела.
Одного косого взгляда Стаина было бы достаточно, чтобы в тот же вечер
исчезла из парка карикатура со стишками. Но Жорку словно забавляла его
скандальная известность в городе, и он удерживал шпану, предлагавшую
подпалить очередной шедевр парковой администрации. "Зачем же,-- отвечал он с
ленцой,-- пусть висит, жаль, девочка не в моем вкусе, а так нормально. Всем
надо жить: мне танцевать рок-н-ролл, комсомолу чуждое и тлетворное влияние
Запада осмеивать. Се ля ви, как говорят французы, или еще проще: каждому
свое - диалектика жизни",-- и равнодушно шагал к танцплощадке под
растерянные и восторженные взгляды своих почитателей и болельщиков.
И уж совсем непонятным было его отношение к школьной стенгазете,
которая не раз и не два едко высмеивала Стаина. В их родном городе, как,
наверное, мало в каком другом, царил тогда культ силы, и Стаин, живя на
Татарке, конечно, почитал его, к тому же и физическими данными природа его
не обделила. В школе Жорку побаивались - нет, не из-за его дружков, боялись
его самого, драться он умел, причем зло и жестоко. Стоило ему только
пригрозить кое-кому из редколлегии, и он бы перестал быть объектом
назойливого внимания стенгазеты,-- Павел Ильич помнил, какие тихони ее тогда
готовили. Но Стаин никого не трогал, проходил мимо стенда, даже не замедляя
шага и не повернув головы, словно ему было наплевать, что там о нем опять
написали. Теперь, спустя много лет, Павел Ильич запоздало понял, что Стаин,
считай, с детства совершенно игнорировал мнение окружающих, оно было для
него пустым звуком... Кто знает, может быть, причина - в редкой атрофии
каких-то клеток... Профессор Таргонин объяснить этого себе не мог...
В тот вечер, в начале сентября, вернувшись из Ленинграда, Стаин
пригласил друзей и одноклассников в летний ресторан все в том же парке.
Таргонин тогда впервые сидел в ресторане на открытом воздухе и удивлялся, а
может, даже завидовал, что многие уважительно раскланивались с Жориком, а уж
официантки с ног сбились, стараясь угодить Стаину-младшему, тем более что
Стаин-старший как раз гулял здесь же, в противоположном конце зала. То
застолье запомнилось Таргонину. Стаин совсем не производил впечатления
человека огорченного или растерянного, хотя собравшиеся за столом понимали,
что случилось непредвиденное, и полетела в тартарары придуманная Жоркой
роскошная жизнь в Ленинграде. Первый тост Жорик поднял за сидевших вокруг
друзей, поздравил их с поступлением в институт и, не скрывая иронии, выразил
надежду, что будущие врачи, уж конечно, позаботятся о его здоровье, не дадут