"Павел Николаевич Милюков. Воспоминания (1859-1917) (Том 2) " - читать интересную книгу автора

национальных и патриотических чувств - привилегии этой Думы.
Нас трактовали, как элементы "антигосударственные" и "революционные",
приписывая нам все грехи левых против народного представительства.
Инициативе Гучкова надо приписать оскорбительный жест Думы по нашему адресу:
нас не пустили в состав организованной им Комиссии государственной обороны -
на том основании, что мы можем выдать неприятелю государственные секреты.
Правые устраивали даже настоящую обструкцию нашим - ив особенности моим -
выступлениям на трибуне Государственной Думы. Когда наступала моя очередь
говорить, П. Н. Крупенский пускал по скамьям правых и националистов записку:
"разговаривайте", - и начинался шум, среди которого оратора невозможно было
расслышать. Не говорю уже об оскорбительных выражениях, сыпавшихся с этих
скамей по нашему адресу. Пуришкевич начал одну из своих речей цитатой из
Крылова:
Павлушка - медный лоб, приличное названье,
Имел ко лжи большое дарованье.
В другой раз, заметив во время своей речи на моем лице ироническое
выражение, он схватил стакан с водой, всегда стоявший перед оратором на
трибуне, и бросил в меня (я сидел на нижних скамьях амфитеатра Думы). Стакан
упал к моим ногам и разбился. Председателю пришлось исключить Пуришкевича из
заседания. Но высшей точкой этих скандалов, больших и маленьких, был прием,
устроенный мне целым большинством Думы после моего возвращения из Америки, в
весеннюю сессию 1908 г.
Очевидно, самый факт моей поездки рассматривался, как какая-то измена
родине, и демонстрация была подготовлена заранее к моему первому по приезде
выступлению на трибуне. Когда я приготовился говорить, члены большинства
снялись с своих мест и вышли из залы заседания. Должен признать, что мое
первое впечатление было жуткое. Как ни как, это же была Государственная
Дума, законное народное представительство.
Я смотрел на Гучкова и ждал, как поступит мой бывший университетский
товарищ, сидевший в центре. Когда эта часть залы опустела, поднялся и он и
своей тяжелой походкой (последствие раны в ноге, полученной в бурской войне)
направился к выходу. Я все же не потерял спокойствия и ждал, молча, не
покидая трибуны. Председатель объявил, по наказу, перерыв заседания. Когда
оно возобновилось, я снова вошел на трибуну, сохраняя свою очередь.
Правительственное большинство снова вышло из залы. Тогда председатель закрыл
заседание. Я на следующий день напечатал в "Речи" свою "непроизнесенную
речь". В ней я высказал свое мнение о поведении собрания. При открытии
ближайшего заседания я снова выступил на трибуну. Дальнейшее сопротивление
теряло смысл, члены большинства остались сидеть на местах, и я произнес речь
делового содержания, не упомянув ни словом о демонстрации, на ту же тему,
которой было посвящено мое выступление.
Чтобы не возвращаться к этого рода эпизодам, упомяну еще о столкновении
с тем же Гучковым, происшедшем значительно позднее. Я как-то употребил в
своей речи довольно сильное выражение по его адресу, хотя и вполне
"парламентарное", и о нем тогда же совершенно забыл. Но Гучков к нему
придрался - и послал ко мне секундантов, Родзянко и Звегинцева, членов Думы
и бывших военных. Он прекрасно знал мое отрицательное отношение к дуэлям -
общее для всей тогдашней интеллигенции - и, вероятно, рассчитывал, что я
откажусь от дуэли и тем унижу себя в мнении его единомышленников. Сам он со
времени своей берлинской дуэли (см. выше) имел установившуюся репутацию