"Павел Николаевич Милюков. Воспоминания (1859-1917) (Том 1) " - читать интересную книгу автора

последующими руладами. Но сильнее всего действовала предсмертная песнь
Сусанина:
Чуют правду!.. Ты ж заря,
Скорее заблести!.. скорее возвести
Спасенья весть - про - Цаа-ря-а-а!
И текст Розена мне нравился чрезвычайно; казалось, он так удачно
сливался с музыкой. Я не знал, что рулады Антониды, да и самого Сусанина,
это - "итальянщина". Первые впечатления юности, непотревоженные ученой
критикой... Как будто в тех годах мы переживали тридцатые.
Интерес к литературе далеко не шел в ряд с интересом к поэзии и музыке.
После басен Крылова нам не давали в руки никаких классиков. С русскими
классиками мне пришлось знакомиться значительно позднее. И мы были
предоставлены собственному выбору детского чтения. Любимыми нашими авторами
(тоже несколько позднее) сделались Жюль Верн, Майн Рид, Фенимор Купер. Их мы
читали взасос, получая их из гимназической ученической библиотеки. Кажется,
единственными тогдашними любимцами из русских были Загоскин и Лажечников.
Весь этот выбор чтения, конечно, происходил помимо всякого семейного
руководства.
Заговорив о русских классиках, я, однако, забыл об одном эпизоде, к ним
относящемся. Не помню, по чьему почину, - вероятно, старшего Депельнора,
Александра, отличавшегося своей серьезностью, в противоположность младшему
Жене, - мы в летние дни разыграли "Недоросля" Фонвизина в костюмах.
Сцену устроили на террасе хозяйского дома, на которой повесили занавес;
костюмы сделали при дамской помощи, вызубрили роли и, после довольно
многочисленных и веселых репетиций, созвали старшую публику. Мне досталась
ответственная роль г-жи Простаковой, и я старался подражать голосу старой
барыни. Софью играл в соответственном белокуром парике из конопли и в
светленьком ситцевом платьице мой брат. Роль Стародума досталась старшему
Депельнору. Женя был самым подходящим актером для Митрофана. Он -
единственный - не выучил, как следует, своей роли, да притом еще был заикой
от природы. Но к Митрофану это как раз подошло, и игра вышла красочная.
Словом, все сошло благополучно, и нас всех очень хвалили. По общему
приговору мне был присужден первый приз: он состоял из вырезной картинки,
изображавшей вокзал и железнодорожные вагоны. Помню, я был очень доволен - и
общим признанием, и призом. Мы тогда очень увлекались вырезными и сводными
картинками, которые называли "calcomanie".
Я говорил о каком-то бессознательном чувстве неудовлетворенности, с
которым я выходил, после первой исповеди, из церкви Иоанна Предтечи. Это
чувство я перенес и в дом Арбузова. Оно особенно окрепло, когда, после
поступления в гимназию, исповедь и причастие стали обязательным актом, о
выполнении которого надо было представлять гимназическому начальству
официальное удостоверение.
Я уже знал, что бесполезно припоминать перед исповедью все грехи года,
что священнику все равно их слушать некогда, и что он покроет меня
епитрахилью, так сказать, в кредит. А между тем, грехи были налицо, и я
чувствовал себя как бы не прощенным, а, следовательно, получал причастие "в
суд и в осуждение". Как это примирить с высоким значением таинства, я,
конечно, не знал, но чувствовал, что родители мне объяснить этого не смогут.
Дома не имелось для этого никаких предпосылок. Не думаю, чтобы у нас была
даже дома Библия или Новый Завет. Книги эти долго оставались мне