"Павел Николаевич Милюков. Воспоминания (1859-1917) (Том 1) " - читать интересную книгу автора

безличной. И, при всей мягкости и внешней уступчивости, поводы для семейных
столкновений были постоянно налицо, хотя с годами эти столкновения и приняли
более сложный и менее для нас заметный характер. Что было в характере отца
скрыто "милюковского" и что "азигильдовского", для меня так и осталось
неизвестным. Семейной гармонии у нас в семье, во всяком случае, не было, -
что и объясняет, в свою очередь, предоставленную нам, с ранних годов,
свободу самовоспитания.


5. УЧЕНИЕ И ШКОЛА

Ученье и подготовка к школе принадлежат к самым запутанным и хорошо
забытым отделам моих воспоминаний. Педагогические теории шестидесятых и
семидесятых годов в нашу семью не проникали. Ранним обучением занималась
мать; но у меня не осталось никаких воспоминаний о том, в чем выразились ее
заботы. Не помню также, чтобы приглашались какие-нибудь посторонние
преподаватели на дом, не говоря уже о воспитателях. И все же как-то дело
шло. Я решительно не могу вспомнить, как я научился читать и писать.
Наверное, начало этому было положено еще в Лефортове. Первых книг или
хрестоматий для детского чтения тоже не помню. Самой ранней книгой, которую
мы очень любили, были басни Крылова, в издании среднего формата, с
рисунками, сохранившими следы наших первых упражнений в употреблении красок.
Когда впоследствии я нашел эту книгу в библиотеке, то был удивлен ее малым
форматом. Как в Давыдкове, размеры, казавшиеся большими, сократились с нашим
собственным ростом. В этом признаке я вижу доказательство раннего влияния на
нас этой книги. Не всегда понимая текст - особенно нравоучений - мы все же
знали басни Крылова наизусть, и гораздо раньше Брема они ввели нас в мир
животных.
Наступило время, когда родители сочли нашу подготовку достаточной,
чтобы отдать нас для обучения наукам в пансион приходящими. Имя француза,
содержателя пансиона я, к сожалению, забыл (что-то вроде Летеллье). Не помню
ни учителей, - ни даже того, были ли там вообще какие-либо учителя. Помню
только большую, пыльную, неубранную комнату, заставленную скамьями и
пюпитрами и представляющую единственный класс и чуть ли не единственное
помещение пансиона. И то помню потому, что между уроками и по вечерам там
происходили шумные игры учеников разных возрастов. Помню и нашу игру в "Лихо
одноглазое", - след некоторого нашего знакомства с русским фольклором. Но
эта игра состояла только в том, что победивший садился на спину побежденного
и гонялся за другими участниками игры, пока ему не удавалось поймать своего
заместителя на роль "Лиха". Еще помню, - и это уже ближе к ученью, - что из
учебников мы особенно ненавидели элементарную "Географию" Корнеля, тощую
книгу, в виде нотной тетради, в растрепанном переплете, всю исчерченную и
измаранную нашими предшественниками. Такие же ненавистники "Географии", как
они, мы решили с братом пойти дальше их и подвергнуть учебник окончательному
истреблению.
Выбрав подходящий момент, мы опустили книгу в отхожее место и... с
некоторой тревогой ждали последствий своего преступления. Но наше
преступление сошло нам с рук, просто потому что исчезновение учебника не
было никем замечено; никто нас по Корнелю не спрашивал, и "География" была
упразднена сама собой, не только в качестве книги, но и в качестве учебного