"Павел Николаевич Милюков. Воспоминания (1859-1917) (Том 1) " - читать интересную книгу автора

тетками, то мать, недовольная, кажется, этим приездом, решительно
противопоставила свою "султановскую породу" этой "азигильдовской", постоянно
попрекая этим отца. Лада у нас в семье не было, - и это задолго до приезда
"азигильдовской породы".
Из самой глубины младенческого мрака у меня навсегда запечатлелась
(вероятно, еще из Лефортовских годов) такая картина. Мы сидим за ужином в
слабо освещенной керосиновой лампой комнате. Между отцом и матерью ведется
крупный разговор, для нас непонятный, и кончается тем, что в отца летит
тарелка и разбивается о противоположную стену. Мы сидим - ни живы, ни мертвы
и потихоньку хныкаем. В таких случаях на младенцев не обращают внимания - и
напрасно. Эта сцена отложилась у меня в памяти на всю жизнь. Вероятно, на
ней и на других подобных и сложилось наше отношение к родителям. Отец,
занятый своими делами, вообще не обращал внимания на детей и не занимался
нашим воспитанием. Руководила нами мать; к ней мы были гораздо ближе - и ее
по-своему любили, хотя и страдали по временам от припадков ее воли. Однако,
ее заботы ограничивались преимущественно внешней стороной воспитания и,
вероятно, немногими моральными внушениями общего характера. Дальше этого
общего характера не шел и ее интерес к религии.
Сколько я себя помню, у нас, детей, помимо соблюдения обязательного
обряда сыновнего повиновения, сложилась своя собственная внутренняя жизнь,
забронированная от родительского внимания и наиболее для нас интересная.
Пытаясь объяснить себе, как это могло случиться, я должен искать корней в
области далекого подсознательного прошлого. Из глубины забвения всплывает
мрачная картина - телесных наказаний - тоже восходящая к Лефортовскому
периоду. Не помню, чтобы мы с братом совершали какие-нибудь преступления,
которые должны были бы караться таким способом, но кара появлялась как-то
внезапно и была неумолима. Слезы, вопли, просьбы о прощении - ничто не
помогало. Решение, продиктованное, обычно, матерью, выполнялось отцом.
Приготовления к экзекуции ощущались, кажется, еще страшнее самой экзекуции.
Потом отчаяние, нечеловеческие крики, боль, злоба, непримиренный конец,
чувство обиды, несправедливости.
В старые годы я перечитал "Исповедь" Ж. Ж. Руссо. Его анализ совершенно
верен. Телесное наказание рвет моральную связь и уничтожает доверие к
родителям.
Между детьми и ними становится стена; за невозможностью взаимного
понимания, сговора и убеждения создается система укрывательства внутренних
побуждений и, по необходимости, лукавства и лжи. Прослеженный Руссо процесс
в нашем случае прошел не так ярко - и остался вне нашего внимания. Но плоды
его были те же.
Не могу сказать, чтобы мы были предоставлены целиком самим себе; но
свою внутреннюю жизнь и нам приходилось создавать в какой-то постоянной
оппозиции родительским заботам. Характерно было то, что наша оппозиция вовсе
не замечалась. Бороться за внутреннюю свободу нам почти совсем не
приходилось. Но с годами сфера этой свободы постепенно расширялась, не
привлекая внимания семьи - ни в дурном, ни в хорошем. В более зрелом
возрасте я мог сказать самому себе, - не очень преувеличивая, - что я сам
всем себе обязан. Но характерно уже это самое самочувствие юноши.
Этой "своей жизнью" и "внутренней свободой", по-видимому, отчасти
пользовался и наш отец, уступив жене жезл семейного управления. Более
мягкая, менее отчеканенная индивидуально, его природа все же не была