"Генри Миллер. Время убийц" - читать интересную книгу автора

понимание своих видений", - утверждает Рембо. (Что как раз и произошло в его
собственном случае.) Словно предчувствуя свою судьбу, он пишет: "И все же он
ведь их видел, не так ли? Пусть разрывает его этот трепет - от того
неслыханного, безымянного, что он видел. А потом пусть придут за ним другие
ужасные работники; они начнут с той высоты, которой достиг и на которой
скончался он".
Этот призыв, произведший огромное впечатление на потомков, примечателен
по многим причинам, но главным образом потому, что открывает истинную роль
поэта и истинную суть традиции. Какой от поэта толк, если он не в силах
различить новое видение жизни, если он не готов пожертвовать жизнью, дабы
удостоверить истинность и великолепие своего видения? Принято рассуждать об
этих демонических существах, об этих мечтателях как о романтиках,
подчеркивая их субъективность и считая их паузами в великом потоке традиции,
словно они - безумцы, которые вращаются на оси собственного "я". Что может
быть дальше от истины? Именно эти новаторы и есть звенья в великой цепи
творчества. Надо и впрямь начинать с той высоты, на которой скончались
они, - "удержать достигнутое", по выражению Рембо, - а не усаживаться
поудобнее на развалинах, пытаясь из обломков составить нечто целое.
Говорят, в двенадцать лет Рембо был так восторженно благочестив, что
жаждал мученического венца. Три года спустя, в "Soleil et Chair" ["Солнце и
плоть" (фр.).], он восклицает: "Плоть, мрамор, цветок, Венера, в вас я
верую! " Говоря об Афродите, он набрасывает на бескрайнюю вселенную
"беспредельную любовь в беспредельной улыбке". А мир, пишет он, отзовется,
зазвучит "как огромная лира, содрогаясь под огромным поцелуем". Здесь, мы
видим, он вновь обращен к наивному язычеству, к тому утраченному времени,
когда жизнь его была "пиршеством, на котором раскрывались все сердца,
струились все вина". Это период самонаблюдений, неодолимой жажды
неизведанного - "1'eblouissement de 1'Infini" ["Ослепление бесконечностью"
(фр.).]. Короче, инкубационный период, краткий, но наполненный, подобно
блаженству samadhi [В буддистской философии состояние экстаза, ведущее к
совершенной мудрости - нирване.].
Проходит три года, и он, всего-то восемнадцатилетний юноша, завершая
свой путь поэта, пишет Последнюю Волю, так сказать. Завещание. Ад, столь
достоверно им описанный, он уже испытал в собственной душе; теперь он
собирается испытать его собственной живой плотью. Как ранят сердце слова в
части, озаглавленной "Утро", тем более когда слышишь их от
восемнадцатилетнего юноши! Она уже прошла, его юность, а с нею и юность
мира. Родина его лежит поверженная и попранная; его мать мечтает избавиться
от него, такого странного, невыносимого создания. Он уже познал голод,
нужду, унижение, отвержение; он побывал в тюрьме, видел кровавую Коммуну,
быть может, даже участвовал в ней, изведал грех и порок, потерял свою первую
любовь, порвал с приятелями-художниками, исследовал вдоль и поперек
современное искусство и обнаружил его пустоту, а теперь вознамерился
препоручить все дьяволу, включая и самого себя. И вот, размышляя о впустую
растраченной молодости, - как позднее, на смертном одре, он станет
размышлять о всей своей впустую растраченной жизни, - он жалобно вопрошает:
"Разве не было у меня когда-то молодости, сладостной, героической,
небывалой, так что впору писать о ней на золотых скрижалях: вот повезло!
Какому преступлению, какой провинности обязан я теперешним моим бессилием?
Вы, уверяющие, что звери жалостно рыдают, что больные впадают в отчаяние,