"Генри Миллер. Время убийц" - читать интересную книгу автора

Хотя он, возможно, и сам того не сознавал, поведение его очень напоминает
поведение праведника, борющегося с собственной варварской натурой. Быть
может, бессознательно он как бы готовит себя к приятию Господней благодати,
которую он в молодости так опрометчиво и безрассудно отверг. Можно сказать и
иначе: он сам себе копал могилу. Но его интересовала отнюдь не могила - он
питал величайшее отвращение к червям. Для него смерть уже вполне проявила
себя во французском образе жизни. Вспомните его ужасные слова: "... Поднять
иссохшим кулаком крышку гроба, сесть туда, задохнуться. Тогда - никакой
старости, никаких опасностей; ужас французам не свойствен". Именно страх
перед жизнью, которая и есть смерть, вынудил его предпочесть тяжкую жизнь;
он готов был грудью встретить любую, самую страшную опасность, нежели
сдаться на стремнине. Каковы же в таком случае были намерения, какова цель
такой напряженной жизни? Прежде всего, конечно, - исследовать все ее
возможные стадии. В его представлении мир был "полон великолепных мест,
посетить которые не хватит и тысячи жизней". Ему требовался мир, в котором
необъятная энергия могла бы творить беспрепятственно. Он хотел исчерпать до
дна свои силы, чтобы полностью реализовать себя. Главной же мечтой его жизни
было добраться в конце концов, пусть даже совершенно измученным и разбитым,
до порога некоего блистающего нового мира, мира, который ничем не походил бы
на тот, знакомый ему.
Разве это могло бы быть чем-то иным, кроме как сияющим миром духа?
Разве не языком юности выражает себя неизменно душа? Однажды из Абиссинии
Рембо в отчаянии написал матери: "Мы живем и умираем по иной схеме, нежели
та, что мы составили бы себе сами, и вдобавок без надежды на какое бы то ни
было вознаграждение. Нам повезло, что это единственная жизнь, которую нам
придется прожить, и что это так очевидно... " Он вовсе не всегда был уверен,
что эта жизнь - единственная. Ведь задается же он вопросом, во время своего
Сезона в аду, возможны ли еще и другие жизни. Он подозревает, что возможны.
И это - часть его терзаний. Никто, осмелюсь утверждать, не знал вернее, чем
юный поэт, что за всякую неудавшуюся или впустую растраченную жизнь должна
даваться другая, и еще, и еще, без конца, без надежды - покуда человек не
узрит света и не решит жить, ведомый этим светом. Да. Духовная борьба столь
же мучительна и жестока, сколь и реальный бой. Святые это знали, но
современный человек потешается над этим. Ад - это то и там, что человеку
видится как Ад. Если ты считаешь, что ты в Аду, там ты и есть. А для
современного человека жизнь превращается в вечный Ад по той простой причине,
что он утратил всякую надежду достичь Рая. Он не верит даже в Рай,
сотворенный им самим. Уже ходом собственных мыслей он осуждает себя на
бездонный Фрейдов ад наслаждения.
В знаменитом "Письме ясновидца", которое Рембо написал на семнадцатом
году жизни (этот документ, кстати, имел большие последствия, чем все
творения корифеев...), в письме том, содержащем известнейшее предписание
будущим поэтам, Рембо подчеркивает, что строгое следование дисциплине влечет
за собой "несказанные муки, что оно потребует от него (поэта) всех сил, всех
его сверхчеловеческих сил". Блюдя эту дисциплину, пишет он далее, поэт
выступает как "самый больной, самый преступный, самый проклятый - и носитель
высшего знания! - ибо он достигает неведомого! " Гарантия такой безмерной
награды заключена в том простом факте, что "поэт сам взрастил свою душу, и
тем уж он богаче всех других". Но что же происходит, когда поэт добирается
до неведомого? "Для него все кончается тем, что он полностью утрачивает